Филипп Клодель - Молчание Дневной Красавицы
Она умерла так, как жила: в уединении. Ее смерть прошла незамеченной. Сын изучал право в Париже. На похороны приехал молодой человек со столичными разговорами и лоском, с тросточкой светлого дерева, безупречным воротничком и тонкими напомаженными усиками а-ля Жубер — последний шик! Старик заказал самый красивый гроб столяру, который в первый и последний раз в жизни удостоился чести работать с палисандром и красным деревом и привинчивать золотые ручки. Из настоящего золота! Потом построили склеп, на котором одна бронзовая фигура воздевает руки к небу, в то время как другая молча плачет, стоя на коленях, — большого смысла в этом нет, но впечатление производит.
Старик не изменил своим привычкам ради траура. Он только заказал себе три черных драповых костюма и креповые нарукавные повязки. На следующий день после церемонии сын отбыл в Париж. И оставался там еще много лет.
А потом, уже став прокурором и возмужав, появился снова. Теперь он мало походил на молодого шалопая, наспех бросившего три розы на гроб своей матери и думавшего только о том, как бы не опоздать на парижский поезд. Казалось, что-то в нем надломилось, что-то согнуло его. Но что — так и осталось тайной. Позже вдовство окончательно сломило его. Он тоже замкнулся. Укрылся от жизни, от нас, может быть, от себя самого. Наверное, он по-настоящему любил свой тепличный мирок.
Старый Дестина умер через восемь лет после смерти жены от апоплексического удара, на безлюдной дороге, когда он шел на одну из своих ферм, чтобы отчитать арендатора, а может, даже выгнать его. Он лежал с открытым ртом, уткнувшись носом в грязь. Апрельские дожди обычно превращают нашу землю в вязкое тесто. Старик умер, вернувшись туда, откуда пришел. Круг замкнулся. Деньги не помогли. Умер он, как деревенский батрак.
И тогда сын остался по-настоящему один. Один в большом доме.
Он привык смотреть на мир свысока, но сам довольствовался малым. Молодые годы волокиты, следившего за своей внешностью и любившего хорошо одеться, остались в прошлом. Теперь ему предстояло только стареть. Его занимала лишь работа. Во времена старика в Замке служили шесть садовников, сторож, кухарка, три лакея, четыре горничные и шофер. Это племя держали в ежовых рукавицах, они ютились в тесных общих каморках или в закутках под самой крышей, где зимой вода замерзала в кувшинах.
Прокурор рассчитал всех. Он не пожадничал — каждый получил прекрасную рекомендацию и кругленькую сумму наличными. В доме остались только кухарка Барб, которой пришлось стать и горничной, и ее муж по прозвищу Сыч. Его никто не видел улыбающимся, даже собственная жена, у которой все лицо было в веселых ямочках. Сыч следил, как умел, за домом и занимался разными хозяйственными мелочами. Эта пара никуда не выходила. Их не было слышно. Как, впрочем, и самого прокурора. Дом казался погруженным в сон. Крыша одной из башенок протекала. Плети большой глицинии, которую забыли подрезать, запутались в ставнях. Несколько угловых камней, обледенев, треснули. Дом старился, как и его хозяин.
Дестина никого не принимал. Он от всех отвернулся. Каждое воскресенье он ходил к мессе. В церкви у него была своя скамья, помеченная фамильными инициалами, искусно вырезанными в толстой дубовой доске. Прокурор не пропускал ни одной службы. Священник во время проповеди ласкал его взглядом, как кардинала или сообщника. После мессы, когда толпа в картузах и вышитых чепцах устремлялась к выходу, кюре провожал его до самой паперти. Под перезвон колоколов, пока Дестина натягивал свои шевровые перчатки (руки у прокурора были холеные, как у дамы, а пальцы тонкие, как папиросный мундштук), они обменивались пустячными замечаниями, но видно было, что они обладают высшим знанием. Один знал все про души, а другой — как эти души разоблачать. На этом спектакль заканчивался. Прокурор возвращался к себе, и каждый мог представить его одиночество и позлорадствовать.
Однажды один из директоров Завода имел честь быть принятым в Замке. Протокол, обмен визитными карточками, поклоны и приветствия. Итак, он принят! Этот директор, толстый весельчак, коротконогий бельгиец с рыжими вьющимися бакенбардами, одевался, как джентльмен из романа: короткое пальтецо, клетчатые брючки, кантики и лакированные сапоги. Короче, является Барб с большим подносом и всем необходимым для чая. Накрывает стол и исчезает. Директор болтает. Дестина говорит мало, пьет мало, не курит, не смеется, вежливо слушает. Гость крутится вокруг да около, добрых десять минут разглагольствует о бильярде, потом об охоте на куропаток, о бридже, гаванских сигарах и, наконец, о французской кухне. Он сидит уже три четверти часа и, видимо, никуда не торопится. Дестина смотрит на часы, осторожно, краем глаза, но достаточно выразительно, чтобы собеседник мог это заметить.
Директор замечает, кашляет, ставит чашку, снова кашляет и опять берет чашку и, наконец, решается: он хочет попросить об одолжении, но не осмеливается, он сомневается, боится, что это будет бесцеремонно, может быть, грубо… И все-таки дерзает: Замок велик, очень велик, здесь столько подсобных помещений, вот, в частности, маленький домик в парке, там ведь никто не живет, а он такой славный и уединенный. Проблема в том, что Завод работает хорошо, даже слишком хорошо, он нуждается в притоке персонала, особенно в инженерах, в руководителях, но селить их совершенно негде, нельзя же, в самом деле, разместить их в поселке, в рабочих домах, рядом с этими людьми, которые порой спят вчетвером в одной постели, пьют дешевое вино, ругаются через каждое слово и размножаются, как животные. Это невозможно! И вот директору пришла в голову мысль, ну, просто мысль… если бы господин прокурор согласился, он не обязан, конечно, каждый хозяин в своем доме… и все же… если бы он согласился сдать маленький домик в парке, Завод и директор были бы ему так благодарны, цена не имеет значения, а в домик, разумеется, не поселят кого попало, только приличного человека, воспитанного, скромного, тихого, из руководства, без детей, директор дает слово. Он потеет в своих воротничках и сапожках, замолкает, ждет, не решаясь даже взглянуть на Дестина, который уже встал из-за стола и созерцает парк и поднимающийся над ним туман.
Молчание затягивается. Директор уже сожалеет о своем демарше, но тут Дестина поворачивается и говорит, что он согласен. Бесстрастным голосом. Собеседник не может прийти в себя. Он кланяется, что-то бормочет, заикается, благодарит жестами и словами, пятится, спеша убраться, пока хозяин не передумал.
Почему прокурор согласился? Может быть, просто для того, чтобы директор поскорее ушел и оставил его в привычном безмолвии; а может, ему доставило удовольствие, что его попросили, хоть раз в жизни, не о смертном приговоре или помиловании, а о чем-то другом.
IV
Это происходило году этак в девяносто седьмом — девяносто восьмом. Давным-давно. Завод оплатил ремонт маленького домика в парке, пропитанного сыростью, как старый трюм. Туда складывали все вышедшее из употребления, всего понемногу: шкафы без ящиков, крысоловки, ржавые сточившиеся косы, узкие, как месяц в новолуние, камни, черепицу, коляску модели тильбюри, старомодные игрушки, мотки веревок, садовый инвентарь, рваную одежду, множество оленьих туш и кабаньих голов, разумеется, безжизненных и набитых соломой (старик был страстным охотником, а сын, хоть и содействовал в силу профессии отрезанию голов, терпеть не мог на них смотреть). Все было свалено в одну кучу, затянуто паутиной, и домик казался древним и таинственным, как египетский саркофаг. После основных работ наводить окончательный лоск приехал декоратор из самого Брюсселя.
Первый жилец появился, как только закончились работы. Через полгода его сменил другой, но тоже скоро уехал, потом третий, четвертый, и так без конца. Им и счет потеряли. Много их тут перебывало, но никто и года не прожил, и все были похожи друг на друга. Люди их даже называли одинаково. Говорили: «Смотри-ка, жилец пошел!». Эти рослые, довольно молодые мужчины не шумели, не ходили в гости, никогда не приводили женщин, видимо, имели соответствующие указания. В семь утра они уходили на Завод и возвращались в восемь вечера, пообедав в большом здании, которое, неизвестно почему, у нас называли «казино», хотя там никогда ни во что не играли, и которое служило господам инженерам столовой. Иногда некоторые осмеливались в воскресенье пройтись по парку. Дестина им этого не запрещал и ничего не говорил. Он следил за ними из окна, дожидаясь, когда они уйдут, чтобы самому выйти погулять и посидеть на скамье.
Шли годы. Жизнь Дестина напоминала неизменный обряд, она проходила между дворцом правосудия в В., кладбищем, куда он каждую неделю ходил на могилу жены, и Замком, где он жил, как в заточении, невидимый, удалившись от общества, мало-помалу ткавшего вокруг него суровую легенду.
