Джойс Оутс - У реки
— Это Хендрики-то? Еще бы. Без ума денег не наживешь.
— Да, уж что-что, а деньги у них есть. Полу из-за денег беспокоиться не приходилось. В таких домах, как у его родителей, ничего никогда не теряется и не ломается, знаешь. Не то что у нас, когда мы все маленькие были. Оно, между прочим, тоже свою роль сыграло: когда старик построил нам дом, я так рада была поначалу, просто ужас как рада, а потом будто что-то от них и к нам с домом перешло. Все начищай да по местам раскладывай, будто без этого уж и нельзя, а ведь с ребенком так устаешь… Правда, его мать всегда хороша со мной была. Нет, я на них не жалуюсь. Я всех их правда люблю.
— Богатеи всегда со всеми хороши, — сказал отец. — Что им стоит.
— Ну, папа, — сказала Элен, дотронувшись до его плеча. — Что это ты говоришь. Ты всегда был самым хорошим из всех, кого я знала; правду тебе говорю. Лучше всех. Фермеры, у которых много земли, вроде как у отца Пола, и эти, ну которые тракторами торгуют, — у них тоже не все гладко идет, это я тебе точно говорю. Тебе просто слышать не приходилось; или вот когда ребенок ихний захворал полиомиелитом, ну знаешь, на большой ферме, за порогами, у этих, у Макгвайеров; ты думаешь, каково им было? Им тоже приходится туго, как и всем, туго.
И тут отец сделал нечто странное: они находились всего милях в семи-восьми от дома, вблизи не было ни одного жилья, а он вдруг взял да остановил машину.
— Хочу передохнуть малость, — сказал он, а сам продолжал сидеть, уставившись в ветровое стекло, будто продолжая править машиной.
— Что случилось?
— Вот как солнцем крышу нажарило…
Элен взялась за ворот платья и оттянула его от влажной шеи. Разве прежде отец обращал когда-нибудь внимание на жару? Она вспомнила, как носила ему воду на самое дальнее поле, до того еще, как он забросил ту часть пашни; как он, бывало, брал у нее из рук кувшин и прикладывал его к губам, и тогда Элен, милой маленькой Элен, стоявшей среди пыльных стеблей кукурузы, начинало казаться, будто вода вливается в ее всемогущего отца и оживляет его, словно это не воду принесла она ему, а свою сокровенную кровь. И он выпячивал грудь, и его обожженные солнцем руки, высовывающиеся из закатанных рукавов, поигрывали мускулами, а глаза, которые больше не заливал пот, теперь уже не смотрели устало… Видение обрадовало ее, по и смутило: что было общего у того человека с тем, что сидит рядом с ней? Она посмотрела на отца внимательно и увидела, что нос у него странно побелел и весь испещрен тончайшими красными жилками, будто прочерченными булавкой; отметила, что волосы поредели и плохо подстрижены, они топорщились надо лбом, как будто он в нетерпении слишком часто заглаживал их назад, пропуская сквозь пальцы. Когда Эдди, старший из братьев, который давно уехал от них невесть куда, пихнул однажды отца в грудь с такой силой, что тот повалился на обеденный стол, удивление и бледность точно так же залили отцовское лицо, и бледнеть оно начало с кончика носа.
— Я думала, что, может… что, если б мы сейчас приехали домой, я б маме с ужином помогла, — сказала Элен. Она тронула отца за плечо, словно желая разбудить его. — Вон какая жара. Она б, наверно, рада была.
— Она ж не знает, что ты едешь.
— Да я… я ведь все равно могла б помочь. — Она попыталась улыбнуться, выискивая в его лице тень чего-то: он и в прошлом часто бывал суров, но если она достаточно долго не отставала от него, то все равно не выдерживал в конце концов и улыбался. — А разве мама не слышала, как ты по телефону разговаривал? Разве ее не было дома?
— Была. Она была дома.
— Ну так значит…
— Я ей сказал, что ты просто так позвонила. Ничего не сказал про твой приезд.
От жары у Элен в глазах все плыло. Отец открыл дверцу со своей стороны.
— Давай выйдем на минутку. Сойдем к реке, — сказал он.
Элен соскользнула с сиденья и вышла. Земля под ногами, казалось, утратила прочность. Отец шел и что-то говорил на ходу, и ей пришлось догонять его бегом. Он сказал:
— Мы приехали сюда семнадцать лет назад. Вас тогда шестеро было; да ты не помнишь. А потом Артур помер. И родителей матери ты не помнишь, и дом их, этот проклятый, хреновый дом, и как я работал на деда у них в лавке. Ты что, помнишь, как домой надо было через лавку ходить? Пол в грязных опилках, и старухи приходят за колбасой, от которой с души воротит, и за свиными ножками, и за коровьими мозгами или требухой и не знаю уж, что еще люди в их квартале жрали. Я б мог до конца дней блевать и все равно б не выблевался дочиста. Ты тогда только родилась. И родители твоей матери с нами хуже, чем со скотиной, обращались. Уж я-то точно был для них скотом. А когда они померли, дом пошел кому-то другому, кто-то другой его получил, и тогда мы решили, что все к лучшему и что мы поедем сюда и начнем жизнь заново. Ты этого не помнишь и ничего об этом не знаешь.
— Да что ты это, папа? — сказала Элен. Она взяла его под руку, и они вместе стали спускаться с заросшего травой откоса. — Как-то говоришь чудно. Выпил, что ли, по дороге на автобусную станцию? Ты раньше никогда этого не говорил. Я думала, что там не только мясом торговали, а бакалейный магазин был, как в…
— И вот мы приехали сюда, — громко перебил ее отец, — и купили этот окаянный дом с наполовину прогнившей крышей и завалившимся к чертовой матери колодцем… и эти гады в нашу сторону и плюнуть не хотели, им и в голову не приходило, что мы тоже люди. И Хендрики твои с ними. Не лучше остальных. Если мы в городе встречались, они на меня как на пустое место смотрели. Вот как! Смотрели сквозь меня, как сквозь стекло. Они меня не замечали. А все потому, что в этом доме прежде жили семьи каких-то батраков, явившихся сюда из какого-то южного захолустья. Приехали и уехали, снялись среди ночи, всем задолжав; вот они все и думали, что мы такие же. Я им говорю, что мы, мол, люди бедные, но мы не голытьба какая-нибудь. Я спрашиваю, разве я похож на батрака? Разве я говорю как южанин? Мы городские. Да разве кому было до того дело? Хоть ты к ним вплотную подойди и в рожу им ори, они все равно будто не слышат, даже когда сами разоряться начали. В тяжелое время я ночи напролет богу молился, чтобы они до копейки все потеряли, сукины дети, все до единого, а особенно швед этот с его хвалеными коровами… Я бога молил, чтобы он их до меня низвел, тогда б они смогли меня разглядеть и детей моих, которые не хуже ихних, да и я, может, из них самый работящий. Если работаешь так, что еще немного, и из тебя дух вон, значит, ты поработал на совесть, а сколько у тебя денег, это уж дело десятое, я б им так и сказал. Я хотел стать здесь своим, и пусть буду среди них последним из последних, только б они признали меня…
— Ты выпил, папа, — сказала Элен ласково.
— У меня было все продумано, как я им это скажу, — продолжал он. Теперь они стояли у самой реки. Рыболовы расчистили здесь маленькую площадку и навтыкали в высохший ил двурогие ветки, чтобы сушить на них свои шесты. Отец Элен пнул одну из этих веток ногой, а потом сделал нечто совсем уж неожиданное: Элен в жизни еще не видела, чтобы кто-нибудь так поступал, даже мальчишки, — он наступил на ветку ногой и растоптал ее.
— Разве можно так? — сказала Элен. — Зачем ты это сделал?
— И я все ждал и ждал своего часа: целых семнадцать лет. И никогда ни с кем об этом не говорил. Мы с твоей матерью разговоров много не разговаривали, сама небось знаешь. Она вся в отца пошла. Ты помнишь наш первый день здесь? Весна была, тепло, хорошо, а потом подул ветер, пока мы вещи таскали, и так его запах непохож был на городские запахи — боже ж ты мой! Мы будто в какой-то другой мир попали.
— Помню, — сказала Элен. Она смотрела на обмелевшую мутную реку. На той стороне какие-то птицы с дурацким видом нежились на солнце, расположившись на плоских белых камнях, словно вуалью подернутых сухим мхом.
— И вовсе ты ничего не помнишь, — зло сказал отец. — Ничегошеньки. Я тебя одну из всех их любил, за то, что ты не помнила. Это я все для тебя. Сперва для себя старался, для самого себя, только бы доказать этому стервецу, отцу ее, хоть он уже мертвый был, — потом тем другим стервецам доказывал, всем этим большим господам, соседям нашим, а уж потом только для тебя. Ты была меньшая. Я перед богом поклялся, что, когда ты вырастешь, так будешь жить в большом доме, где только и знают, что все подновляют да подкрашивают, и новая техника у тебя будет, и будешь ты разъезжать в новом дорогом автомобиле, а не в этом нашем корыте. Я поклялся, что умру, но добьюсь всего этого для тебя.
— Спасибо тебе, папа, — сказала Элен робко. — Только я никогда… я об этом ведь не знала, или бы… Мне всюду хорошо было. Мне и дома нравилось, и с мамой я лучше всех умела ладить. И Пол по мне был хорош; я ведь за него вышла не просто потому, что ты мне велел. То есть я не то говорю, ты мной никогда не помыкал. Я сама захотела за него замуж, потому что он меня любил. Я всегда была всем довольна, папа. И даже если бы он не был наследником магазина и всех их угодий и прочего, я все равно за него пошла бы. Не надо было тебе так убиваться на работе ради меня.
