Шерли Грау - Кондор улетает
Иногда Стэнли чудилось, что он — рыба. Его поймали. Крючка он не видел, но ведь и рыбы не видят крючка. Только вдруг он, кружась, взлетает в воздухе и его выбрасывают куда-то, где все полно странного света.
Он даже чувствовал это. В самом центре живота — давящая боль. И он начинал перебирать в уме, что ел накануне. Он всегда старался вспомнить все точно, хотя и знал, что причина не в этом.
Он лежал, а свет просачивался куда-то за глаза и катался внутри его головы, как ртуть. А живот словно гвоздями набит. Он пробовал приподняться и не мог. Тогда он звал Веру, и она тянула его за руки.
Он не мог спустить ног с кровати, и опять помогала Вера. Хлоп — они уже на полу. А она ворчала: что бы ты делал без меня? Не можешь сам из постели выбраться.
Он знал одно: в такие дни, если б не она, он не встал бы совсем. Так и лежал бы, пока не пройдет это состояние.
Мать говорила: «Тоска взяла». Тоска. С ней это тоже бывало. Иногда они возвращались из школы, а она лежала в постели, уставившись в потолок или в окно, а на них большие карие глаза смотрели так, будто никогда их раньше не видели. И они сами стряпали себе ужин, зная, что она все равно не встанет.
Ее некому было поднять. У нее не было такого человека, как Вера.
Вера. Хорошая жена, думал Стэнли. Они счастливы. Вот только детей у них нет. Иногда ему очень не хватало детей. Особенно когда он лежал в комнате, наполненной светом цвета рыбьего брюха, и слышал, как старуха Смерть смеется у него за спиной и говорит: «Когда я заберу тебя, то заберу целиком. Ничего от тебя не останется».
Что ж, это верно, думал Стэнли. После смерти от него ничего не останется. Ни сына, ни внука — ничего. Смерть заберет все.
Иногда Стэнли задумывался, жалеет ли Вера, что у них нет детей. Но ее он об этом не спрашивал. Он ее ни о чем не спрашивал.
В те страшные утра она ворчала, толкая и дергая его расслабленное тело, и требовала, требовала. И наконец он вставал, опираясь на неумолчный звук ее голоса, как на костыль.
Вера спрашивала: «Что у тебя болит?»
«Не знаю», — приходилось ему отвечать, потому что нельзя было указать какое-то одно место. Болела кожа, вся кожа, вся его черная оболочка. И кости словно ломались, одна за другой. И даже кровь. Он чувствовал, как она, плотная и тяжелая, словно ртуть, ползет по его костям и мышцам. Иногда ему казалось, что кровь вот-вот вскрикнет и остановится. Он знал: когда это случится, он умрет.
А Вера все твердила: «Если ты не можешь сказать, что у тебя болит, значит, ничего не болит».
И все-таки она понимала, думал Стэнли. Она ворчала, жаловалась, но все время была рядом, с ним. Заставляла его ходить взад и вперед. Сначала в спальне, потом на заднем крыльце. Он закрывал глаза, пряча их от заостренных лучей дневного света, а она водила его вперед-назад, вперед-назад — слепого, мертвого. Когда ему становилось легче, он приоткрывал один глаз. Чуть-чуть. Тогда она уводила его на кухню и начинала поить кофе.
Серебристый свет постепенно мерк, как угасающий огонь. Он одевался и шел на работу, опаздывая совсем немного. Самое большее — на два часа. Но вечером валился спать сразу, без ужина. Он слышал, как Вера ходит по комнате, подтыкает одеяло, заправляет простыни. Ему мерещилось, что она так и не будет спать, а всю ночь просидит рядом с ним. И правда, утром у нее бывали круги под глазами, а по щекам залегали морщинки.
Когда-нибудь он ее спросит. Спросит прямо. Странно все-таки — столько лет они прожили как муж и жена, а знают они друг друга еще дольше, и он ничего твердо не знает.
Да, надо ее спросить. Но он понимал, что не спросит.
И снова яхта. И глухой шум двигателей. И устремленный на него взгляд Старика.
Стэнли поспешно вскочил, чуть не потеряв равновесия. Старик засмеялся.
— Останови машины, — сказал он. — Обед.
— Слушаю, сэр. — Стэнли поднялся на мостик. — Мистер Роберт, он хочет обедать.
Мистер Роберт повернул красные ручки. Яхта замедлила ход и закачалась на воде, как поплавок.
— Если он хочет обедать, будем обедать, — сказал он.
Стэнли посторонился, и Роберт быстро сбежал по трапу. Несмотря на грузность, он двигался легко.
— Проголодались, па? — Он отослал мисс Холлишер шутливым взмахом волосатых рук. — Стэнли, принеси нам мартини. Па, вы выбрали для прогулки удачный денек.
Сбивая коктейли, Стэнли услышал, что Старик заговорил — сначала с трудом, словно, скрипя, открывалась дверь, которая давно стояла закрытой. Но потом он выбрался из трясины дурманной старческой дремоты, и слова уже не требовали прежних усилий. Он больше не казался замороженным. На какое-то время этот старик с реденькой, пронизанной солнцем бахромкой седых волос над ушами вдруг ожил.
Мистер Роберт это умеет, признал про себя Стэнли. Мистер Роберт всегда может зажечь огонек в этих глазах, заставить блеснуть в улыбке два ряда искусственных зубов.
Стэнли смешал для мистера Роберта еще один мартини и спустился в камбуз, где мисс Холлишер готовила обед для Старика. Расставив на столе баночки детского питания, она зачерпывала из каждой из них ровно по две чайные ложки.
— Ну вот. — На белой тарелке аккуратным кружком расположились разноцветные горки: две коричневые, одна белая, одна ярко-оранжевая, одна зеленая. Они поблескивали, как лакированные. Черный летящий кондор в центре тарелки упирался в них распростертыми крыльями.
— Сухарики я достану, когда он позовет, — сказала мисс Холлишер.
Детское питание и сухарики, думал Стэнли. Когда для человека наступает конец, от него ничего не остается.
Может, со мной этого не будет, думал Стэнли. Может, я просто умру.
Когда он говорил об этом с Верой, она отвечала: «Умереть много способов наберется. Только приятных нет. Так ли, эдак ли — а суть все та же».
Странно, что она всегда употребляет одни и те же слова. А ведь обычно Вера и о старом всегда по-новому расскажет. Но только не это. Это она повторяет, как затверженный урок.
Яхта тихо покачивалась на мелкой зыби. У Стэнли к горлу подступила тошнота.
— Я пошел наверх.
— Да, конечно. — У мисс Холлишер был самодовольный вид. Ее никогда не укачивало.
Рот заливала слюна, он повернулся и почти побежал к носовому трапу. Во рту становилось все солоней, ему казалось, что стены вокруг смыкаются. Ребра шпангоутов справа и слева уходили вверх, смыкались над его головой. И качка…
Он, спотыкаясь, поднялся по трапу на палубу, парусиновые туфли зашаркали по тиковому настилу. Только выбравшись под бушприт за стальную решетку вант, где под ним не было ничего, кроме воды, он почувствовал себя легче. Он выплюнул вязкую слюну и почувствовал, как бриз сгоняет бусины пота с его лба. Он закрыл глаза, чтобы ветер высушил и веки. Потом уселся на поручнях лицом к корме. Почти над ним висели большие квадратные окна рубки и мостик.
И тут его мысли сделали один из тех скачков, которые он не терпел. Вдруг он поймал себя на том, что думает о гребле. Грести он умел легко и быстро. Этому он научился на военной службе. Ну, не совсем на службе. Просто он тогда гулял с девушкой, которая обожала кататься на лодке по лагунам парка, и ради нее он перекопал веслами мили и мили воды. Лицо ее он забыл, зато помнил многое другое — как хороша она была в постели, например. У него еще сохранилась записная книжка с этой его бухгалтерией: имена, номера телефонов и звездочки, начиная с одной, показывавшие их достоинства. Если первое свидание ни к чему не приводило, на второе он уже не являлся. И это имя вычеркивалось. С единственными звездочками он редко встречался снова — он предпочитал четыре-пять звездочек, и в его списке значилось несколько таких. В те дни у Стэнли не было лишнего времени. Даже минуты лишней.
А теперь ему для счастья достаточно просто сидеть тут, на яхте, хотя вокруг нет ни одной хорошенькой девушки. Просто сидеть и смотреть на голубую, подернутую рябью гладь залива, простирающуюся до тонкой, как волос, линии горизонта. Узкая зеленая полоска на западе — наверное, прибрежное болото, заросли водяных гиацинтов, тростника, рогоза. А еще через четверть мили начинается твердый песчаный берег, сосны и гикори.
Такое болото — это почти живое существо: тут оно подкрадывается, там отступает. Все эти крохотные галочки, поставленные топографами, ровно ничего не значат. Сегодня фарватер может совсем обмелеть и под килем — только тина (хотя на карте тут обозначена шестифутовая глубина), а завтра, если задует восточный ветер, он окажется чистым и глубоким.
Иногда «Кондор», несмотря на весь опыт мистера Роберта, садится на мель. Чтобы сняться с нее, приходится выжимать из двигателей все и давать задний ход. Мистер Роберт ругается во всю мочь, заглушая даже рев двигателей. Он крупного сложения, весит больше двухсот фунтов, и голос у него зычный, а ругаться он умеет и по-английски, и на кэдженском диалекте[1].
