Вионор Меретуков - Восходящие потоки
Мы ползали по Хроносу, как по больному тифом ползает вошь, с той лишь разницей, что вошь знает, куда и зачем ползет, мы же этого знания были лишены изначально.
Неутомимое насекомое, деловито исследуя больную плоть, получает руководящие указания непосредственно от дьявола.
Мы же с Карлом ниоткуда никаких указаний не получали: мы руководствовались лишь интуицией, основополагающая особенность которой — бесстыдно надувать того, кто ей безоглядно вверяется.
О времени мы знали не так уж и много, в частности, мы не имели ни малейшего представления, когда оно началось, и уж тем более не знали, когда оно закончится. Впрочем, мы были уверены, что этого не знает никто. Уже одно это возбуждало наш интерес.
Когда мы находились под воздействием винных паров, то часто, нимало не смущаясь, обращались непосредственно к Богу.
Каюсь, говорили мы с Ним не слишком почтительно. Что было, то было.
Сейчас мне стыдно за себя и за Карла: все же Господь не сосед по лестничной клетке и не торговка семечками.
С Тем, Кто тебя создал, таким беспардонным образом вести себя не следует. Я бы не советовал так поступать даже тем, кто сомневается в существовании Святой Троицы и кто считает библию чем-то вроде сборника юмористических рассказов о проделках святых.
Забыв о религиозном чинопочитании, мы шутливо заклинали Господа повлиять на больное Время, дабы оно не прохлаждалось, стоя на месте, а двигалось к некоей, увы, пока недосягаемой, точке в будущем.
По собственному опыту мы знали, что эта заколдованная, загадочная точка отдаляется на шаг от настоящего, как только настоящее, частично становясь прошлым, с ослиным упрямством делает точно такой же шаг вперед, в будущее.
И только Господь, по нашему разумению, был способен радикально изменить это ложное положение вещей, от которого страдает человечество со времен Адама и Евы и которое у нормального человека не вызывает ничего кроме протеста и недоумения.
Ах, если бы эта точка была достигнута! Тогда бы цепь замкнулась, расширение вселенной приостановилось, стремительно начался бы обратный процесс, и наступил бы конец света, явление, по своему всемирно-историческому значению сопоставимое с его началом.
Сбылась бы вековая мечта мизантропов всех времен и народов: вселенная съежилась бы, всосалась в самое себя и превратилась в объект размером с куриное яйцо.
Мы часто, солидно кивая головами и одаривая друг друга понимающими улыбками, говорили, что если и есть в чем-то смысл, то, скорее всего, в движении.
И поэтому на протяжении нескольких последних лет мы только тем и занимались, что все время куда-то бежали, не в силах удерживаться на одном и том же месте сколько-нибудь продолжительное время.
Один из нас, как я теперь понимаю, бежал от настоящего, надеясь укрыться в прошлом.
Другой, густо смазав пятки елеем, стремглав летел в будущее.
Движение было нашим спасением: оно освобождало нас от необходимости мыслить, делать нечто общественно полезное и брать на себя ответственность за принимаемые решения.
Мы отдавались движению, словно оно было сутью и смыслом жизни. Мы думали, что, двигаясь, сумеем преодолеть барьеры, которые сами же когда-то перед собой и воздвигли.
Мы почти не интересовались тем, что происходило в мире.
Для нас не существовало ни правительств, ни Думы, ни смен руководителей страны, ни войн, которые велись этими руководителями.
Мы не читали газет. А если и брали в руки некое печатное издание, то, как правило, это были либо туристические проспекты, либо журналы мод.
Туристические проспекты сулили нам райский отдых на пляжах Адриатики, знакомство с особенностями французской кухни и незабываемые впечатления от сафари в Серенгети.
По журналам мод мы следили за изменениями, которые касались отношения человека к канону красоты. К нашему ужасу в моду входили низколобые мужчины с покатыми плечами и кривоногие женщины весом с таксу.
Было еще одно обстоятельство или, вернее, благоприобретенное свойство наших преображенных натур, которое нас сближало. Нам претило… как бы это помягче сказать… безрассудно сорить деньгами.
Я бы назвал это экономностью или бережливостью, истоки которой в нашей нищей юности, в том благословенном и грустном времени, когда приходилось экономить буквально на всем, даже на дурных привычках.
Теперь эта бережливость у Карла приняла форму разумной расчетливости, а у меня — прижимистости, временами переходящей в откровенную скаредность.
Пред моим внутренним взором часто вставал образ обнищавшего старика, бывшего профессора кафедры структурной и прикладной лингвистики.
Когда я по утрам в своей московской квартире распахивал окно и выглядывал во двор, то чуть ли не каждый раз видел этого бедолагу, голыми руками выкапывающего из мусорного бака осклизлые кости и объедки.
Я страшился нищеты.
Какие мысли на сей счет имел мой друг, мне неизвестно. Но, думаю, что и ему в голову приходило нечто подобное. Подозреваю, что именно поэтому Карл записывал мои и свои расходы в специальные блокноты.
Правда, блокноты эти он систематически терял и чуть ли не каждую неделю заводил новый.
Мы были далеки от забот нуворишей, тратящих целые состояния на золотые побрякушки, стотысячные шубы, мобильные телефоны с брильянтами и проводящих за границей время не в музеях, галереях и великих театрах, а в бесконечных походах по модным магазинам, осуществляя таким образом обязательный "шопинг", без которого они не представляют себе жизни "настоящего" миллионера.
Повторяю, мы были бережливы. Мы самым внимательным образом следили за своими счетами в банках.
Впрочем, все это не мешало нам жить со всеми удобствами, много путешествовать, со вкусом выбирать дорогие яства в ресторанах, снимать номера в хороших отелях и не отказывать себе в удовольствиях, к которым мы привыкли с быстротой, поразившей нас самих.
Ах, если бы не скука!..
Глава 3
— Ненавижу молодых… — сказал Карл.
Произнеся это, он принялся поворачивать голову слева направо. В его движении было что-то неживое, механическое, что-то от эволюций демонстрационного робота или разворота танковой башни.
Голова Карла двигалась невыносимо медленно. Как в испорченной киноленте. Хотелось встать и помочь Карлу: обхватить его голову руками и вертеть до тех пор, пока она не вывернется из туловища, как лампочка из патрона.
Но тут позвонки угрожающе хрустнули, и движение приостановилось.
Карл, сидевший очень прямо, на минуту закаменел.
Моему взору предстали мощные, царственно расправленные плечи, верхняя часть обнаженной спины с красивым рельефом мышц и коротко стриженый затылок под широкополой соломенной шляпой, украшенной красным пером.
Поскольку я сидел в шаге от Карла, то его огромная шляпа, вдруг ставшая центральной фигурой пейзажа, заслонила собой все, что до этого мгновения услаждало мой благодушный взор.
Шляпа бесцеремонно воцарилась над Клопайнерзее, спрятав за своими соломенными полями и середину озера, и часть противоположного берега, оставив открытыми лишь далекие синие горы, которые как бы нависали над овалом тульи, став жалкой декорацией к величественному головному убору.
Перо оказалось на одной линии с вершиной самой высокой горы, оно походило на вымпел, который на покоренном пике устанавливают альпинисты как символ бессмысленного геройства и романтической глупости.
— Ненавижу нынешнее поколение, — повторил Карл и любовно огладил округлившийся живот. За несколько последних дней он заметно прибавил в весе.
— По-твоему, мы были лучше? — спросил я.
— Лучше, хуже, какое это имеет значение? Ненавижу — и все тут.
— И, все-таки, за что?
Карл задумался.
— Они другие…
Я засмеялся.
— И, слава Богу! Хорошо, что они на нас не похожи: два одинаковых гнилых поколения кряду, одно за другим, этого, брат, никакая цивилизация не выдержит.
— Они еще гнилее нас…
— Это невозможно.
— Возможно, брат, возможно, сейчас все возможно. Мне говорят, что, мол, надо смириться, такие нынче настали времена.
— Какие?
— Черт его знает, какие… Вокруг развелось слишком много всяких технических штучек…
