Вионор Меретуков - Восходящие потоки
Содержимое второго чемодана было точной копией первого.
Загнать машину во двор, прямо к подъезду, и перенести чемоданы в багажник, было делом минуты. Меня никто не видел. Кроме кошки, которая прошмыгнула у меня под ногами и скрылась за мусорными баками.
Перед тем как покинуть квартиру, эту пещеру Лехтвейса, я носовым платком тщательно протер все места, где мог оставить отпечатки пальцев.
Том Большой Советской энциклопедии я взял с собой. Что-то подсказывало мне, что к этой книге нельзя было относиться просто как к книге, мне казалось, что ей еще предстоит сыграть в моей судьбе немаловажную роль.
На пересчет денег, который я произвел у себя дома, ушло несколько часов. Это были лучшие часы в моей жизни.
Всего в обоих чемоданах оказалось двадцать миллионов долларов.
Совершенно ошалевший от счастья, я сидел на полу перед горой банкнот.
Мне было так легко и покойно на душе, что я даже позволил себе роскошь слегка пособолезновать покойному.
Дело не в том, что меня терзали угрызения совести. Мне было не до этого. И мне не было жаль покойного. И тем более я не собирался возбуждать в себе искусственной скорби по поводу того, что все вышло так, как вышло.
Мои ощущения были похожи на те, какие, должно быть, испытывает победитель детской игры в "Царя горы". Этого перманентного избранника богов, ценой синяков и ссадин завоевавшего право в гордом одиночестве стоять на вершине, на краткий миг может посетить чувство снисходительного сострадания к поверженному сопернику.
Пособолезновав минуты две, я заодно простил покойному все нанесенные мне обиды. Поверьте, сделать это было не так уж и трудно: двадцать миллионов размягчат любое, даже самое черствое сердце.
Но в то же время я понимал, что, как ни припудривай этот страшное событие размышлениями о фатуме, бренности и прочей чепухе, грех убийства — даже непредумышленного — останется грехом убийства.
(Сознаюсь, это прегрешение в моей беспутной жизни не единственное. За много лет до этого я совершил еще одно преступление. Куда более страшное. На заре туманной юности я убил в себе идеалиста).
Но мои мысли о грехе были легкими, как пар над горшком.
Когда я окидывал взглядом невообразимую груду денег, — этот Монблан из стодолларовых бумажек, — мое сердце замирало от счастья.
Мне было совершенно наплевать, какими судьбами доллары попали в квартиру Гаденыша.
Возможно, думал я, мой бывший партнер опять стал шестеркой. Только теперь он передавал деньги не свертками, а чемоданами. Вряд ли это были деньги чисто криминальные.
Вспоминая нашумевший когда-то скандал с коробкой из-под ксерокса, я не мог избавиться от мысли, что стал тайным и нечаянным фигурантом неких коммерческих забав сильных мира сего.
Происхождение и принадлежность денег могли иметь смешанную природу, как, впрочем, и все, что с незапамятных времен происходит на бескрайних просторах моей любимой отчизны. Дальнейшие события могли показать, насколько я был близок к истине.
Кстати, мыслей о возврате денег некоему законному владельцу у меня не возникало. А о том, чтобы о находке заявить в милицию, не могло быть и речи.
Нежданно свалившееся на мою голову богатство я был склонен рассматривать как испытание, как вариацию на бессмертную тему об "Огне, воде и медных трубах". Не было никаких сомнений, что это ниспосылалось мне свыше. Моя жизнь могла превратиться либо в трагедию, либо в сплошное ликование. И то и другое меня устраивало.
Глава 2
Чтобы стать богатым, моему другу Карлу Вильгельмовичу Шмидту не понадобилось никого убивать. Карл разбогател иначе. Причем самым тривиальным образом: он получил наследство.
Все произошло, как в сказке с благополучным концом: скоропостижно скончалась его бездетная немецкая тетушка.
Тетушка владела… Впрочем, черт его знает, чем она там владела.
Может, полями маркиза Карабаса. А может, акциями концерна Сименс.
Но чем-то старушка владела, это точно. Потому что, когда стихийный атеист Карл узнал, сколько ему причитается по завещанию, он тут же, ни секунды не медля, безоговорочно и бесповоротно поверил в существование Бога.
И, пережив непродолжительный экстатический припадок, выразившийся в хождении на голове и криках "Исайя, ликуй!", он на всех парах помчался в ближайшую церковь покупать самую толстую и самую дорогую свечку, коя и была поставлена им за упокой души столь своевременно опочившей родственницы.
Вступив в права наследования, Карл повел себя чрезвычайно решительно.
Во-первых, он моментально развелся с женой, которую последние пять лет в глаза называл не иначе как рептилией.
Во-вторых, завязал с нудной и скудно оплачиваемой работой в музыкальном издательстве.
В-третьих, отдался любимому делу, о котором, когда был беден, не смел и мечтать: он стал композитором. Образно говоря, Карл засел за клавир. Припал к божественному чуду музыки, посвятив всего себя классическому симфонизму. То есть, занялся тем, чем заниматься ему строго противопоказано.
Не понимая, что смешон, Карл с величественным видом обожает подолгу распространяться о том, что завершает работу над крупномасштабным музыкальным произведением. Которое, уверяет он, в недалеком будущем потрясет мир истинных меломанов и затмит все, что было создано в области классической музыки со времен Гайдна, Моцарта и Бетховена.
Как только где-нибудь "в обществе" Карл видит пианино, он тут же устремляется к нему и, притоптывая ногой и перемигиваясь с девицами, принимается наигрывать что-нибудь душещипательное, вроде "Черной шали" или "Отцвели уж давно…"
Я полагаю, что настоящий композитор так поступать не должен.
От серьезного сочинителя ждут иного. Было бы куда более уместно, если бы на дружеской вечеринке с сосисками и пивом он прочувственно исполнил что-нибудь из Шенберга, Бриттена, Шнитке или, на худой конец, из Хиндемита.
Но Карл не был бы самим собой, если бы вел себя иначе.
Убежден, что, назвавшись композитором, он взвалил на себя груз, предназначавшийся совсем другому человеку.
Заказывая отель, он всегда строго оговаривает одно непременное условие: в номере должно быть фортепьяно. Если же его нет, Карл не слишком кипятится и довольствуется телевизором.
В-четвертых, Карл стал коллекционировать любовниц. Этому занятию он предается страстно и не жалея сил. Что свидетельствует о том, что здравый смысл им утрачен не до конца.
Если быть предельно откровенным, то именно этот, четвертый, пункт нас особенно сдружил.
Необходимо добавить, что нам, несмотря на различия во взглядах, нравился один и тот же тип женщин. Что никогда, хвала Создателю, не приводило нас к соперничеству или размолвкам.
Стоит заметить, что когда я говорю о женском типе, то имею в виду не духовный мир жертв наших сексуальных домогательств, а только их экстерьер.
Женщины разнообразили нашу жизнь, внося в нее живительный и, как принято сейчас говорить, креативный сумбур, без которого, увы, не обходится ни одна история любви, даже если это любовь сугубо платоническая.
Знакомы мы были с давних пор, но виделись не так уж и часто. Пока, повторяю, мы не разбогатели.
Богатство толкнуло нас в объятия друг друга. Богатство и неодолимая тяга к сибаритству способствовали тому, что двух немолодых шалопаев притянуло друг к другу, как обычно одна нелепица притягивает другую.
В-пятых, Карл увлекся путешествиями. Это сблизило нас еще больше.
Путешествия давали нам то, в чем мы неосознанно нуждались: путешествия давали нам призрачную видимость очередности, закономерной ротации впечатлений, создавая ощущение некоего жизненного порядка.
А это само собой экстраполировалось на время, рождая иллюзию последовательного, постепенного и органичного перетекания одного временнОго промежутка в следующий: сегодняшнего дня — в завтрашний, одного месяца, например, мая, — в июнь, високосного года — в не високосный и так далее.
Перемещаясь в пространстве, меняя города и страны, мы как бы терлись шершавыми боками о Время, насильственно вовлекая его в процесс движения.
Мы были убеждены, что время, этот необъятный и необъяснимый феномен, придуманный человеком и им же искусственно изолированный от пространства и скорости, поражен тяжким недугом.
Мы ползали по Хроносу, как по больному тифом ползает вошь, с той лишь разницей, что вошь знает, куда и зачем ползет, мы же этого знания были лишены изначально.
