Эдвард Эбби - Костер на горе
— Так тебя и обзывали?
— Вроде, — замялся он.
— А ты их как обзывал?
Перальта опять замялся, глянул на меня.
— Никак я их не обзывал, поганых гринго. Может, расслышали меня, поди знай. Ушел оттуда коров искать. Потом большой грузовик явился, красные фары и сирена вот такая, — он закинул голову, сдвинул шляпу на затылок и завыл на небо, подражая сирене, потом прервал вытье. — Одна надежда, коровы завтра найдутся.
— Элой, при мальчике не стоило так высказываться.
— Согласен и прошу прощения.
— Иди ужинай. Слезь с бедного коня. Бог ты мой, глянь на его копыта, снова две подковы потерял!
— Мистер Воглин, на эти ножки подков не напасешься. Ему сковородки, видать, надо ставить. — Перальта помахал мне и двинулся к коралю, рой оводов заплясал вслед за лошадью.
— Скажи Крусите, я комнату мальчику сам подготовлю, — крикнул ему в спину старик, и Перальта кивнул в ответ. — Пойдем-ка соснем, Билли, — обратился ко мне дедушка. — Завтра нам еще до рассвета трогаться.
Взяли из пикапа мои вещи и подарки, вернулись в дом. Старик повел меня через громадную горницу с циновками на полу, мимо похожего на пещеру камина с уложенными в ожидании огня дровами, под старинными ружьями и охотничьими трофеями, украшающими стены. Далее мы шли мимо дедова кабинета. Дверь была открыта. Я кинул взгляд на бюро с кипами бумаг, расчетных книг и писем. Над столом — фотографии моего старика и трех его дочерей: моей матери, живущей в Питсбурге; Марианы, живущей в Аламогордо; Изабеллы, живущей в Финиксе. Все трое замужем, у всех свои дети и свои проблемы. Выше висел писанный маслом портрет Якоба Воглина, дедушкиного отца, сурового бородатого голландца, основавшего это ранчо еще в 1870-е годы, сначала он обманом его добыл, а потом отстаивал, борясь с апачами, с Южно-Тихоокеанской железной дорогой, со скотопромышленной компанией «Доброй ночи», с Первым национальным банком Эль-Пасо, с федеральными властями Соединенных Штатов, — то были бесконечные войны, депрессии, налоги.
Мимо кабинета мы прошли застеленным ковровой дорожкой коридором к спальням. Первые две были заперты, третья открыта, и мы туда повернули. В этой самой комнате я спал оба предыдущих лета, а в остальное время ею пользовались дедовы дочери, изредка его навещавшие. Поэтому спальня носила следы женского пребывания — обои с цветочками, розовые и нежно-зеленые покрывала, парчовые портьеры и прямо-таки балетные «пачки» на окнах, все это отбирало свет и воздух.
— Нравится тебе комната, Билли?
— Очень милая, — не сразу ответил я.
— Нет у тебя удушья?
— Да-да.
Помолчали.
— Вот что, — сказал дед, — ты переспи тут ночь. А вернемся из поездки в горы, уберем одну из комнат в старом бараке, выгоним скорпионов и змей, устроим тебя в лучшем виде. Как на это смотришь?
— Да-да.
— Что?
— По-моему, хороший замысел, дедушка,
— Отлично, так и поступим. А теперь посмотрим, что тут за дамская кровать. — Он отвернул угол зеленой настилки и обнаружил чистые простыни, пахнущие мылом, ветром и солнцем, уже расстеленные. — Молодец наша Крусита, раньше нас тут побывала, храни бог ее доброе сердце.— Дедушка развернул стеганое одеяло, лежавшее в ногах.— Все, Билли, раздевайся и в постель, а завтра — в путь. .Сколько ты в седло не садился?
— Девять месяцев.
— Девять месяцев! Да, нужно хорошенько выспаться. — Он собрался уходить, но задержался у керосиновой лампы, стоявшей на тумбочке. — Хочешь, зажгу тебе лампу? — В комнате был полумрак.
— Нет, дедушка, мне не нужно.
— Отлична Ты умывался, зубы чистил?
— Да.
— Когда же?
— Утром в поезде.
Дедушка на миг задумался.
— Отлично. Ну, спокойной ночи, Билли.
— Спокойной ночи.
Он вышел, закрыл дверь. В одиночестве, тишине и темноте, чуя непривычность комнаты и земли, куда я попал, я ощутил подступающую тоску по дому, но чтобы не предаваться ей, разделся, положил новую соломенную шляпу на комод и поставил свои новые сапоги рядышком на полу у самой кровати. Чувствовал себя усталым, но спать не хотелось. Открыл окно, стал смотреть на серп молодой луны и слушать голоса лягушек-быков — их песня была для меня слаще соловьиной.
Наконец я забрался в постель и, подложив руки под голову, уставился в еле видный потолок. Снова подступило чувство, что я одинок, вспомнились дом и мама, которая в этот час закутывала бы меня одеялом, целуя в нос, в лоб и в губы, прежде чем спуститься из моей спальни. Оказалось, я скучаю по этой привычной церемонии, до боли скучаю, и когда что-то мокрое покатилось по щеке, ясно стало, что я плачу. Вскоре стыд за слезы одолел мою тоску, и я уснул.
Сквозь сон до меня донеслось, что какой-то автомобиль, легковой или грузовой, подъехал к усадьбе. Дедов голос, торжественный и сердитый, заставил окончательно проснуться. Я сел в кровати, прислушался. В небе за окном сверкали звезды.
А дед замолчал. Слышно было звяканье стекла и льда, отдаленное бульканье жидкости, текущей из узкого горлышка, потом другой, спокойный голос, тоже знакомый, — голос Лу Мэки.
Пришпоренный внезапным возбуждением, я выбрался из постели и старательно вслушивался, однако не мог понять, о чем идет разговор. Натянув майку, пошел к двери, отворил ее тихонько и выглянул в коридор, в конце которого была горница. В стеклянных глазах чучела антилопы отражался свет лампы, мягко ложась на восьмиугольный ствол и серебряный затвор старинного карабина, покоившегося на антилопьих рогах. Отсюда, где я стоял, не было видно ни дедушки, ни Лу, но я их ясно слышал, а то, что расслышал, сдержало мой порыв встретиться с другом.
— Слушай-ка внимательно, старый коняга, — говорил Лу. — Сам знаешь, никакого нет проку в том, чтоб распалиться и объявить войну этим Соединенным Штатам Америки. Они прижмут тебя — и все дела, так что будет лучше взять те самые шестьдесят пять тысяч.
— Это ранчо не продается! — загремел голос деда. Пауза. Старик громко вздохнул и грохнул стаканом по столу, а после снова взорвался. — Не продается! Никогда не продавалось. И в продажу не пойдет. И богом клянусь, никакие военные шишки вместе со своей солдатней и остро... остронафтами, как ты их кличешь, у меня ранчо не оттягают. Прежде я умру. Нет, прежде они умрут. Ничего подобного не бывало. Каждый гражданин округа Гвадалупе, каждый сын своей матери в Новой Мексике должен браться ныне за оружие.
— Не говори глупостей, Джон.
— Я серьезно.
— Не ори на меня.
— Я не ору, это ты орешь.
— Ты разгуделся, словно бык. Мальчишку разбудишь. — После этого настала недолгая тишина. Снова заговорил Лy, но так негромко, что пришлось мне сделать несколько шагов по коридору, чтобы разобрать. — Думаешь, эти подонки соседние выступят вместе с тобой, Джон? А? Не надейся.
— Риз со мной пойдет. И Хагард, наверное. Ты будешь со мной.
— Я? Что смогу я сделать? Слушай, ты знаешь, что об этом в городке говорят? Знаешь, что в коммерческой палате говорят?
— Знаю, знаю. Считают...
— Считают, что эта затея всех их богатеями сделает. Еще богаче. А тебя считают чокнутым. Сенильным, вот какое словечко нашли. Что ты просто выжил из ума и впал в детство. И хуже того говорят. Препятствуешь обороноспособности страны. Ты против ста восьмидесяти миллионов американцев.
— Да нет их столько, быть не может.
— Есть. И они налегают теперь на закон.
— Ну, это какие-то заезжие с Востока. Я им не родня.
— Все они против тебя. По крайней мере, не с тобой. Это относится и к Ризу, и к Хагарду — продадут свое запросто, вот увидишь.
— Ты со мной.
— Я с тобой. Но...
— Мальчик со мной...
— Билли с тобой. Но ведь...
— Три человека могут выстоять против миллиона этих, как ты их зовешь, остро... остронафтов.
— Астронавтов. Ага. Но за них документы и законы. Акты конгресса, национальные интересы, преимущественные права на отчуждение, на приобретение. А у тебя что?
— Что у меня? — Мой дед снова повысил голос.— Земля. Мое ранчо. Ни одно государство в мире не отнимет его у меня.
Помолчали.
— Надо было мне ехать домой,— вздохнул Лу.— Бедняжка Ани вчера прождала меня до полуночи.
— Никуда ты не поедешь. Останешься нынче здесь. Я сказал мальчику, что завтра ты будешь с нами. Представь его состояние, если ты...
— Понимаю, Джон. Это только так, к слову. Стал бы я гнать эту свою лошадку за полсотни миль просто ради прогулки?
Я стоял в неудобной позе у стенки в коридоре, полураздетый и дрожащий, нога затекла, колено болело. Очень мне хотелось взглянуть на Лу, прежде чем вернуться в постель. С другой стороны, не хотелось выдать себя, что я подслушивал их разговор. Хотя то, что услышал, все равно казалось невероятным. В нерешительности я чуть пошевелился, чтобы удобнее поставить онемевшую ногу. В ночной тиши это расслышал мой старик.
— Билли? — окликнул он. Перехватило дыхание, я не мог ответить.— Это ты, Билли? — Я услышал скрип стула, и дедушка появился в дверях коридора, очки и седая шевелюра поблескивали в мягком желтом свете лампы.— Почему ты не в кровати?
