Эдвард Эбби - Костер на горе
Рубеж нашего столетия отмечен тем, что Соединенные Штаты повели одну за другой колониальные войны, и эта экспансивность государства, не говоря о других мотивах, знаменовала собою завершенность эпопеи Запада, капитализацию пространного края. Пора индивидуальных подвижничеств миновала, ее герои вымостили дорогу хозяевам иного пошиба. Работящих людей, берегущих собственную независимость, подавляли все решительней — не тот был дух, что нужен заправилам. Обобщая, можно сказать: единство страны достигалось редукцией лучших порождений героической эпопеи. Тут история ставит жирную траурную точку.
Но с историей никак не соглашается литература. В той самой эпопее, изъявления коей разбросаны единично, разорванно, самобытно по широкой земле, открываются образы, полные жизнедеятельных сил, инициативной отваги, добрых чувств — того, чем все беднее с годами оказывается американская действительность.
Эдвард Эбби выпустил свой роман «Костер на горе» в 1962 году и неоднократно переиздавал его в последнее десятилетие. Литература не успокаивалась, искала новые детали в западной тематике, старалась глядеть на вещи шире; «вестерн» в переводе и значит «западный», а на практике вылился в художнические рассуждения об ушедшей эпохе и гибнущих ее идеалах.
Тосковали по западной воле все, да по-разному. В буржуазной стране — буржуазная идеология. Потому в героях наладились ходить не столько индивидуальности, сколько индивидуалисты. А те, кому выпала созидательная доля в истории того освоения, оказались потеснены. Арифметически. На деле же, на суде серьезного искусства, соотношение значимости было иным. Однако все это стало явственным не сразу, а в итоге трудов череды литературных поколений.
Нелишне призадуматься, каковы причины и пружины, столь долго удерживавшие тематику и во внимании авторов, и во внимании читателей (это, согласимся, поважней), причем читателей не только североамериканских. Вероятно, увлекает сама позиция героев: они оказываются в условиях некоей первозданности, когда собственное бытие и среду своего обитания ты творишь буквально на пустом месте, и это вот творение микромира, единокровного- миру большему, но по возможности или по мечтанию без недостатков и обид последнего, обретает естественную притягательность. Вроде как ты да ближайшие соседи сами полагают себе законы, нравственные мерки. Собрались-де люди, их тут земля, им и выбирать, каково жить и каково дружить, чтоб друг друга не обидеть. Прибавим к этому необходимую интенсивность существования в условиях, когда все — своими руками, когда не выжить без виртуозного знания топографии, капризов погоды, без универсального единства с близлежащей землею.
Ясное дело, сегодняшним горожанам до горести увлекательно хоть в мыслях переживать подобные ситуации, разительно чуждые цивильному ежедневью. Персонажи, так сказать, фатально побуждены действовать на уровне социального первотворчества, иначе конец всему. Этакий максимализм и сообщил живучесть вестерну. Сложились в его пределах и типажи, и образцовые фабулы вместе с подходящими развязками. Постепенно и штампы, и вообще ограниченность интеллектуального поля выяснились. Особенно сим блистало кино: экранизация регулярно уплощала литературный оригинал, раздевая сюжет, расхристывая его оторочки и исподнее.
Американское кино этим вдвойне болеет, касательно вестернов в том числе и тем более. Скачки да перестрелки — уж стоит ли их пародировать, когда сами они дошли до пародийной несамостоятельности: нет, не повторами одними только, а как раз холостя те идейно-нравственные проблемы, из которых исходили добропорядочные вестернеры, сквозь которые они, художники, укоряли бесчеловечность общественного устройства, навалившегося неотступно на людей в условиях гнетущего устоявшегося диктата, торжества буржуазности.
И вот «Костер на горе». Тут вам не пародия, но похороны вестерна, хотя книга лежит в чреве самого жанра, а отпевает — и тем острее — его же средствами. Пределен вывод: американское государство собственной грубой силой изничтожает американский дух, американскую традицию. Важнейший реалистический приговор: у Дикого Запада не было и нет ни «руссоистского» будущего, ни утопии, ни Эльдорадо, иного исхода и не положено, свобода была и осталась мнимой.
Но Эбби упрям, как и его герои. Писателю в этом году исполняется шестьдесят. С постоянным упорством он рисует в своих книгах, беллетристических и документальных, образы тех, кто не смирился, кто верит в традицию, в человечность и в гордость человеческую, национальную честь и доблесть быть собою, деятельно любить родину — вопреки монопольному прессу. Эта художническая позиция в жизни и в литературе не может не вызывать симпатий, тем более что предметно она созвучна нашей озабоченности выживанием добрых национальных традиций.
Актуален этот роман, чего наш читатель никак не может не заметить, и в другом отношении: с упреждением в четверть века здесь заострена обнажившаяся сегодня проблема антинародности милитаризма. На пути к современности последний ежели и изменился в США, то разве что в сторону обнагления, все более отбрасывая занавесочку цинического крючкотворства, мнимого уважения национальных ценностей и национальных интересов. Пустынные места, где течет действие «Костра на горе», оказались по стечению исторических обстоятельств средоточием самых агрессивных военных испытаний, и оттого тем пронзительней звучит тема враждебности — непримиримой — меж теми, кто любит землю, и теми, кто превыше всего ставит выгоду, а там хоть трава не расти...
