Татьяна Соломатина - Постоянная переменная
– Витюша! Ты простудишься! Не пей из холодильника! В чайнике теплая водичка, – страдальчески шептала мать из своей комнаты, дверь в которую никогда не закрывалась. Двери же в Витенькину комнату отродясь не было – ее заменяли древние бамбуковые занавески, намертво прибитые покойным отцом Давидом Семеновичем в год рождения Витюши.
– Мама, я не пью из холодильника. Я пью из чашки.
– Мама тебе только добра желает, а ты постоянно ехидничаешь! Все воспринимаешь в штыки… Ты же понял, о чем я! – Мама начинала рыдать, и Витенька просил прощения, приносил тонометр и успокаивал до самого рассвета. Потому что у нее бессонница. Еще бы. Столько спать днем.
Виктор Давидович был тихим студентом-отличником, затем – неприметным исполнительным интерном, и уже четвертый год осваивал роль безынициативного покорного ординатора. Он сидел в обсервации и писал, писал, писал. За тех, кто оперировал, принимал роды и решения. Вечный ассистент, главный «куда пошлют». Витек безропотно заполнял все журналы протоколов и до победного конца звонил на станцию переливания, доводя до истерики своей тихой безответной настойчивостью даже бой-бабу заведующую.
– Алле! Нина Васильевна? Здравствуйте. Вас беспокоит ординатор обсервационного отделения Виктор Давидович. Нам нужна четвертая отрицательная. Срочно.
– Виктор Давидович, сейчас из кармана достану! – безапелляционно-саркастично заявляла в ответ железная леди Нина. – Вы в своем уме? Откуда у меня четвертая отрицательная? А сокровищ Эльдорадо вам не надо? До свидания…
Короткие гудки.
– Алле! Нина Васильевна? Здравствуйте еще раз. Вас беспокоит ординатор обсервационного отделения Виктор Давидович. Нам нужна четвертая отрицательная. Срочно.
Короткие маты.
– Алле! Нина Васильевна? Она вышла? С кем имею честь? С врачом-лаборантом? Здравствуйте, врач-лаборант. Вас беспокоит ординатор обсервационного отделения Виктор Давидович. Нам нужна четвертая отрицательная. Срочно. Нет. Денег у них нет. На обмен могу предложить любую группу из имеющихся в журнале резервных доноров. У вас нет? Понимаю. Но девочка может умереть. Куда позвонить? Я туда уже звонил. Вы – наша станция переливания крови. Вы обязаны обеспечить наше родовспомогательное учреждение… Что? Нет, Господу Богу я не буду писать жалобу. Я напишу рапорт начмеду и главврачу. А они – в горздрав. А те…
Длинные матюги.
Виктор Давидович не кричал, не бросал трубку. Он продолжал звонить и спокойным, бесцветным, невыразительным голосом требовать кровь, консультанта, юриста, сантехника и, как правило, добивался искомого. За это он был безмерно ценим и не изгоняем из операционных ассистентов, несмотря на абсолютный, законченный хирургический антиталант. У Витеньки была тяжелая рука и недобрый глаз. И в этом не было его вины. Вообще-то он хотел заниматься наукой, резать мышей, кошек, собак, а если повезет – то и обезьян. Пристроиться постдоком куда-нибудь в CDC-Центр[1]. Выращивать культуры клеток in vitro и в результате серии из трех миллионов экспериментов, найти средство от ВИЧ-инфекции, а то и от некоторых видов рака.
Это его мама хотела, чтобы он был акушером-гинекологом. Чтобы маме на старости лет было чем намазать бутерброд поверх масла.
Но Витя жил на голую зарплату врача второй квалификационной категории. С людьми общаться лично не умел – телефонные и электронные коммуникации давались ему куда лучше. Он был тих, скромен и не то что сказать «в лоб», а намекнуть на «спасибо» не мог. Хирурги, для пациенток которых он раздобывал цельную кровь редких групп, Er-массы[2] и прочие «блага», спасающие от геморрагических шоков[3] и ДВС-синдромов[4], горячо благодарили, жали руку и, бывало, совали долларов двадцать от щедрот. Но этим пока и ограничивалось. Витек не терял надежды обрасти когтями, зубами и характером. Ему казалось, как только его мамочка скончается – конечно же, легко и безболезненно, – все в его жизни наладится. И в личной и в профессиональной. Аллочек на этой планете много, всех не разберут ко сроку, когда его мамочка покинет юдоль земных печалей. «Например, во сне. Да-да! Это прекрасно – смерть во сне! – думал Виктор Давидович, заполняя очередной бесконечный протокол переливания крови и кровезаменителей за Петра Александровича или Елену Николаевну. – Или, скажем, я приду с дежурства, а никто мне не откроет дверь, прежде чем я достану ключ или позвоню. Эта тварь целый день, что ли, у дверного глазка проводит? Мама лежит под одеялом, лицо землистого цвета, рядом – томик поэтов Серебряного века. Я кидаюсь к ней с порога прямо в обуви. И никто мне не говорит: „Витюша, сними ботиночки, детка!“… А она… уже холодная. „Мама! Мамочка!“ – Витя смахивал слезу, чтобы не закапать бумагу. – Я устраиваю скромные, но достойные похороны. Лидия Иосифовна напечет пирогов или чего там положено на еврейских похоронах? Зажигаю эти… Как их?.. Впрочем, пусть все делает тетя Лида, а я буду сидеть печальный и безутешный. Место на кладбище рядом с могилой отца давно забронировано. Прекрасно! Одним геморроем меньше. Вещи ее раздам старушкам. Кровать – выкину на помойку. Обдеру все обои, плинтуса, выжгу всех тараканов автогеном. Сделаю капитальный ремонт. Или вообще продам эту квартиру. Уйду в запой. Вернусь на теоретическую кафедру. Это, в конце концов, никогда не поздно. Женюсь на какой-нибудь Дуньке, наделаю с ней славных карапузов-суржиков, подберу на улице бездомную дворнягу и…»
– Вить! Вызови в четвертую к Ивановой ЛОР-врача, а? Я убегаю в операционную!
– Ладно.
Виктор Давидович выныривал из своих мыслей, дописывал протокол и начинал звонить в оториноларингологическое отделение:
– Алле! Здравствуйте. Вас беспокоит ординатор обсервационного отделения Виктор Давидович. Нам нужен консультант в роддом. Срочно. Первый этаж. Четвертая палата. Иванова. Нет, она сама прийти не может. И с санитаркой не может. Она беременная. Сейчас зима. В переходах холодно. Вы обязаны консультировать родильный дом. Не вы отвечаете? А кто отвечает? По какому номеру перезвонить? Записываю…
Короткие гудки.
Короткие матюги.
Длинные матюги.
Максимум через час оториноларинголог на месте. Чтобы, заглянув Ивановой из четвертой палаты в сопливый нос, сделать запись в истории родов: «Катаральный ринит». И проклясть Виктора Давидовича до седьмого колена за то, что оторвал от куда более важных профильных пациентов, заставил переодеваться и топать бесконечными мрачными больничными подвалами-переходами из-за такой ерунды.
– Ты не будешь брать кастрюльки?
– Нет, мама, не буду. Спасибо. Сама поешь.
– Да холодильник ломится, Витюша! Разве мне самой что-нибудь надо? Ладно уж, иди на свое дежурство. Мы с Лидией Иосифовной вдвоем выпьем шампанского, телевизор посмотрим. Что уж теперь поделаешь, если ты себе такую работу выбрал. Не забудь позвонить мамочке, Витенька. Ты вернешься с дежурства, а под елочкой будет для тебя подарок. Что ты в этом году попросил у Деда Мороза, мой мальчик? – шершаво щебетала мама, поднимая воротник плаща и укутывая Витюшину шею шарфом.
Виктор Давидович с ужасом представил себе красиво завернутый в подарочную упаковку хладный мамин труп под обвешанной золотистыми шариками искусственной елкой и, быстро чмокнув ее в щеку, выскочил за дверь.
4. Дежурный анестезиолог
Сергей Алексеевич проснулся от оглушающего тявканья. Голова раскалывалась, во рту было сухо, как в пустыне. Он привычным движением потянулся за бутылкой минералки. К счастью, она была на месте. И в ней, против обыкновения, была вода. В голове зашумело, мыслительные шлюзы открылись, по нервным волокнам побежали импульсы, и на коре головного мозга загорелась неоновая надпись:
«От тебя ушла жена!»
«Да она уже две недели как ушла!» – заливисто захохотал пекинес, прочитав первую Серегину мысль.
– Ну, и слава богу!.. Когда же ты научишься справлять свои нужды в кошачий лоток, скотина проклятая?! – попытался сменить тему непутевый хозяин.
– Ни-ког-да! – пролаял Принц и демонстративно помочился на Сережины тапки.
– Ой, вот только не надо! Мне до «белки» далеко, а ты не ньюфаундленд. И если уж ты решил со мной разговаривать, так делай это хотя бы голосом Василия Ливанова, как положено, а не писклявым сопрано нашей бывшей супруги.
Пекинес подошел и ласково лизнул Сережкину волосатую лапищу. Умильная мордочка этого существа, ни за что ни про что награжденного глупой кличкой Принц, выражала сочувствие и готовность порвать любого, кто обидит такого большого и такого доброго, хотя слегка и не от мира сего, хозяина.
– Да, знаю я, знаю! Я тебя тоже люблю. Ладно, все равно этим тапкам уже год как самое место на помойке. – Псина согласно затрясла головой. – А почему мы уже целую неделю не сменим тебе это дурацкое имя на что-нибудь более подходящее грозному кобелю, а? Какой ты, на хрен, Принц? – Лохматый плюшка на коротких ножках залаял согласным басом. – Ты будешь… Ты будешь… Надо на «П», да? Пиндос. Не хочешь? Пантелей. Тоже нет? Пифагор? – Пес шлепнулся на спину и в отчаянии замахал передними лапами. – Плутарх. Плутоний. Преднизолон. Перун. Пенис. Представляшь, гуляю я с тобой в скверике, а ты убежал, тварь эдакая, и я ношусь по газонам и ору: «Пенис, ко мне! Пенис, вернись, это я, твой хозяин, я волнуюсь!» – Пес уселся на задние лапы и посмотрел на хозяина с укоризной. – Ну, я не знаю, не Путиным же тебя величать. Сам тогда предлагай.
