Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
Друзья ждали нас на привокзальном дворе, разбившись на парочки, уже настолько отдалившись друг от друга, что их нельзя было охватить всех одним взглядом: Жоржа и Люсетту, Рене и Эмму. Жан был один; рядом с ним пустовало место Сюзанны. Я почувствовал, что надо с ним заговорить, сказать ему что угодно, чтобы усыпить его подозрения.
— Я забыл одну вещь, — сказал я. — Я так и не дорассказал свою жизнь твоей Сюзанне, осталось совсем немножко, нам не хватило одного дня. Сюзанна — мое доверенное лицо.
— Неужели?
— Да, я ей полностью доверяюсь.
— Это ты зря, у нее ветер в голове.
Жан взял под руку жену, но тотчас и меня тоже, что меня успокоило. Можно было подумать, что мы вот так, под ручку, отправимся сейчас в дальний путь. «Интересно, петь будем? — подумал я. — Мы тут выстроились, как паломники, как бойскауты». Эта мысль заставила меня задуматься о моей славе. Мне вдруг захотелось, чтобы отъезд удался, чтобы потом могли сказать: «А вообще-то Мишель был хороший парень». Я делал вид, будто уезжаю на край света, говорил тоном путешественника, который, перебоявшись сам, теперь старается лишь успокоить своих близких. Но мысленно я прикидывал, чем пронять каждого из остающихся, чтобы окончательно оставить по себе неизгладимое воспоминание. В мыслях я, перебежав пути, крепко целовал каждого, кто оставался.
Отъезд застал меня врасплох. Я оказался спаянным с уезжающими. Уезжающие, уцепившись за двери вагонов, образовали единую стену, уже спрессованную скоростью. Остальные, на перроне, только раскрывали слабые объятия, махали руками. Чувствовалось, что остающиеся, став чужими друг другу после нашего отъезда, еще дойдут вместе до первого перекрестка, до первого предлога к расставанию. А потом город покажется им слишком маленьким, чтобы можно было не пересекаться.
Вокзал переходил в длинный туннель. В темноте туннеля меня вдруг озарила вспышка памяти. Ах! Я знал, что забыл главное: Сюзанну.
* * *Вершины гор, окружавших Ифри, терялись в облаках. Сегодня первый дождливый день в сезоне. Ифри был построен на высоком наклонном плато; по улицам текла желтая вода. По переулкам старого перенаселенного города шлепали босыми ногами арабы.
Управление военно-медицинской службы находилось в старом городе, в конце тупика. Нас провели в кабинет полковника медслужбы, очень строгий и холодный. У меня был насморк. У Жоржа и Рене покраснели глаза. Все мы были плохо выбриты, плохо спали в приемном пункте; жались от холода.
Полковник за столом старинной работы делал вид, будто пишет; он словно не замечал нас. Потом он еще притворился, будто ищет на столе какую-то бумагу, и наконец решился поднять голову, показать вытянутую изогнутую линию профиля и выпуклый глаз. Он держал голову набок, как птицы.
— Запасники, — сказал он. — Сразу видно. Как зовут? Откуда?
Секретарь, молодой человек в пыльнике, сидевший за столом в сторонке, вписал наши фамилии в журнал.
— Один из вас останется здесь, в военном госпитале в Ифри, — сказал полковник. — Это… Рене Бюрже. Мишель Лувьо отправится в 28-й полк спаги[3], очень хороший полк, стоящий в Тунисе…
В этот момент полковника прервал звонок телефона; он снял трубку.
Мы, все трое, стояли по стойке «смирно». Я заметил, что стою несколько позади и подравнялся по своим товарищам. Пока полковник говорил по телефону, у меня в голове проносились короткие мысли, словно фразы из букваря: «Я — спаги. У полковника пять нашивок». Мое будущее меня больше не заботило. В руках своего начальника я чувствовал себя таким же бессильным, как под машинкой парикмахера, брившего мне затылок.
Полковник повесил трубку, снова обратил к нам свой профиль.
— Начнем сначала, — сказал он. — Рене Бюрже приписан к военному госпиталю в Ифри, Жорж Паре — к 28-му полку спаги. Все.
— А Мишель Лувьо? — спросил секретарь. — Куда вы направите Мишеля Лувьо, господин полковник?
— Я его отпускаю. Он возвращается в Мсаллах. Меня попросили из префектуры оставить одного интерна в больнице в Мсаллахе, по крайней мере на время. Мы призовем Лувьо позднее.
Кабинет полковника выходил на мавританский дворик, обрамленный арками с разноцветной мозаикой. Дождь отвесно падал на двор. Мы некоторое время нерешительно стояли под арками, словно у выхода из кино, когда идет дождь.
— Получается, что уезжаю я один, — сказал Жорж.
— Да, ты теперь спаги, — ответил я. — Я тоже им был, но только одну минуту. Будет чем похвастаться, вернувшись в Мсаллах. Будет чем народ посмешить.
— Не каждый, кто хочет, может воевать, — сказал Рене. — Не так уж просто пробиться на войну. Ты вернешься в Мсаллах, снова откроешь интернат, по крайней мере мы будем знать, куда ехать в отпуск.
— Может быть, ты сможешь взять к себе Люсетту и Эмму? — обратился ко мне Жорж. — Сохранишь их для нас.
— Ну уж нет! Нет! Это невозможно.
— Почему? Они тебе не помешают. У тебя нет любовницы.
— А если будет? Тогда ваши подружки станут меня стеснять. Это невозможно.
Я был не в настроении позволить стеснять себя кому бы то ни было. Сюзанна прежде всего; только Сюзанна! Судьба вновь бросала меня в объятия Сюзанны, ну так что ж! К черту совестливость! На войне я не нужен, ну и плевать! А Сюзанне я еще нужен.
У меня было такое же состояние духа, как у нервного человека, который, по неловкости порвав шнурок на одном ботинке, нарочно рвет и второй, принужденно смеясь. Как люди, которым не принесли успеха заказанные мессы, начинают молиться дьяволу, лишь бы только досадить доброму боженьке, я решился погубить себя дурным настроением и дурными намерениями. Я вульгарно решил, что уж попользуюсь я Сюзанной!
В конце концов я все-таки успокоился. Днем на какое-то время мне удалось побыть одному. Я сидел в большом кафе целиком из стекла, этаком аквариуме на краю тротуара. Рядом со старым городом начинался новый, с пустынными улицами бетонных домов. В этом квартале дождь казался мокрее, прохожие пользовались зонтиками. Я подозвал официанта, попросил принести мне расписание поездов.
Уже завтра я поеду обратно в Мсаллах. Ничего в этом ужасного нет. Судьба возвращает мне Сюзанну; в общем, это не столь уж неприятно. Война переносится на потом; ну что ж, подожду рядом с Сюзанной, пока за мной снова не придут. Богу богово, черту чертово, Марсу марсово.
Отныне я буду остерегаться сам себя. Я начну жить по-другому: я буду работать, читать, тратить на Сюзанну два часа в день, не более.
Сквозь стекло я увидел Жоржа и Рене, пересекавших улицу, направляясь прямо ко мне. Возможно, они не заметили, что нас разделяет стекло. Я знаками дал им понять, что вход в кафе с другой стороны.
— Все улажено, — сказал Жорж. — 28-й полк спаги — на тунисской границе. Завтра я уезжаю.
— Ну и навьючился же ты. Что ты берешь с собой?
— Я купил рюкзак, мы будем сражаться в горном районе.
Рене приуныл; Ифри ему не нравился; он хотел бы уехать в Тунис. Я попытался его утешить: «А я разве туда еду?»
Мы заказали грог погорячее и пили его маленькими глоточками. Жорж издал удивленное восклицание.
— В чем дело?
— Та девица на улице, в белом платье.
— Это дурочка, — сказал Рене. — Гуляет под дождем в летнем платье.
— Красивая девушка, — сказал Жорж.
Он поднялся. Его всегда подбрасывало, когда в зоне досягаемости проходила женщина; он тогда шел за ней, как лунатик, выставив руки вперед. Мы поспешно вышли из кафе. Девушка остановилась перед магазином. Повернувшись спиной к витрине, она внимательно вглядывалась в прохожих, словно хотела их узнать. Прохожие смотрели на нее. У нее были голые руки и ноги. На темной улице она сияла, как вывеска; она изображала лето, но на ней не было никакой надписи, никакой рекламы; на груди не висело рекламного щита.
— Какая хорошенькая! — сказал Жорж.
Я заметил, что она высокая; я был выше своих друзей.
Дождь полил с удвоенной силой. Чтобы укрыться от него, нам пришлось пробежать пятьдесят метров до магазина. Жорж спрятался под крышу рядом с девушкой. Та не выглядела расстроенной, была хорошо причесана, стояла прямо, прижимая сумочку к груди.
Она взглянула на нас — сначала внимательно, потом безразлично. Наверное, она не нас ждала. Я не решался с ней заговорить. Я ограничился тем, что пару раз пихнул Жоржа, как ворошат щипцами уголья, чтобы разгорелся огонь. Рене рассматривал вещи в витрине — пуговицы и позументы.
Когда Жорж заговорил с девушкой, я не узнал его голоса. Это был наисладчайший голос, которого мы от него не слышали. «Она даст ему пощечину, — подумал я, — мы все опростоволосимся». Но нет, никакого насилия. Она сказала, что ее зовут Генриеттой; она никого не ждет; она гуляет; она согласна погулять с нами, но надо переждать дождь.
— Нам как раз нужен зонт, — сказал Жорж. — Пойдемте с нами, вы поможете нам выбрать.
