Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель
— Уверяю тебя, нет у нее там волос.
Страсти разгорелись; с большим трудом Эмме помешали раздеться.
Когда пили кофе, над самой крышей пролетели два немецких самолета и ушли дальше вдоль берега.
Мы подбежали к окнам. Жан подошел ко мне, затянутый в свой белый пиджак, смуглый лицом и такой красивый, что я как будто почувствовал угрызения совести.
— Я завтра еду в Ифри за товаром для аптеки. Поедешь со мной?
Я не знал, что ответить: я спрашивал себя, поедет ли Сюзанна в Ифри. Если не поедет, то и я не поеду. Сюзанна заметила мое замешательство и объявила:
— Если поедешь в Ифри, то не забудь привезти мои перчатки, — сказала она мужу.
Меня просветили, я мог ответить. Я сослался на высадку союзников: «Я могу понадобиться в больнице; мне лучше сейчас не покидать Мсаллах».
Жан, казалось, был разочарован, но не настаивал и, поскольку Рене сел за пианино, пригласил Люсетту на танец. Жорж танцевал с Эммой.
— Ты думаешь, Жан ни о чем не подозревает? — спросил я Сюзанну.
— Нет. Если б подозревал, то поговорил бы об этом со мной. Он мне сказал однажды, когда рассердился: «Спи с кем хочешь, но только не с моими друзьями». — Сюзанна рассмеялась, от чего ее глаза удлинились и сощурились, затем добавила: — Можно подумать, будто я способна спать с кем угодно!
Я слегка коснулся пальцем ее гладкой руки:
— Потанцуем?
— Не сейчас; сейчас время сдержать твое обещание.
— Хорошо, — сказал я. — Пошли.
Сюзанна вышла из комнаты. Я вскоре пришел к ней в ванную комнату. Шприц был уже спрятан под ванной. Я сделал Сюзанне укол, быстро поцеловал ее в бедро и подтолкнул в коридор.
Если бы я не сделал Сюзанне укол, она сделала бы его себе сама; так я себя успокаивал.
Я был один. В окно ванной комнаты сквозь некрашеные занавески просачивался белесый свет, отражавшийся от стен с трогательной мягкостью. Ветер за окном был солнечным, одним из тех счастливых ветров, которые бороздят море, надувают паруса. Мои губы хранили воспоминание о теплой коже, гладкой, как галька на залитом солнцем пляже. У меня закружилась голова; руки и ноги налились тяжестью, в животе вдруг зародилась острая, нестерпимая радость.
Я снова наполнил шприц. Такой необычный день оправдывал необычное поведение. Я и себе сделал укол — первый.
* * *С Сюзанной я познакомился как-то на крестинах.
Наша общая знакомая де Сезэн, чей муж владел большим сельскохозяйственным угодьем под Мсаллахом, ни с того ни с сего обратилась. Она окрестила троих своих детей в один день. За обедом после тройного крещения я оказался за столом напротив Сюзанны. Она мало говорила и много улыбалась; но ее сдержанность, в которой угадывалось крайнее внимание, выражала сосредоточенный и тонкий выбор. Я долго разглядывал молчаливую Сюзанну с треугольным, немного жестоким лицом. Иногда между ее губками бегло высовывался кончик языка. Тогда она напоминала мне лисичку. Без всякого сомнения, она выбирала; она спрашивала себя, кого она слопает. И она собиралась выбрать меня, я был в этом уверен. Эта лисичка цвета красного дерева подстерегала меня. Кстати, непонятые женщины всегда выбирали меня. У меня, наверное, лицо человека, которого повстречали слишком поздно.
Однако в первые две недели после высадки не произошло ровным счетом никаких изменений. В Мсаллахе ждали союзников. Они запаздывали. На перекрестках улиц установили пулеметы. Легион бойцов[1] — каждый боец был экипирован длинноствольным ружьем и одеялом — подкреплял собой регулярные войска. Правительство утверждало, будто воюет с американцами. Но никто не хотел этому верить.
С возвышенности, на которой находился интернат, у маяка над портом, я ждал, пока все то, что длилось два года, начнет разлаживаться.
Каждый день после обеда Сюзанна приходила ко мне в комнату. Она шла по лесистому склону, у края которого стоял интернат, и входила с балкона. Никто ее не подозревал. Я вешал на дверь комнаты табличку: «Меня нет». Эту табличку я мог бы с таким же успехом повесить себе на спину. Меня не было вообще. Как в антракте, пока меняют декорации, люди выходят, положив плащ на свое место, я вышел, пока война не превратится во что-то отчетливое. С самого 8 ноября от меня оставался только плащ.
На самом деле я был только для Сюзанны. Я восхищался тем, как быстро обновляется мое желание, когда она рядом. Если я отвлекался хоть на минуту, то в следующую минуту рядом со мной была уже нетронутая Сюзанна, которая словно воспользовалась моим отсутствием, чтобы восстановить свою девственность. Меня снова очаровывали все ее знакомые черты: более смуглый оттенок кожи на бедрах, изгиб грудей, бесстыжие уши, вечно прикрытые волосами.
Я иногда говорил ей:
— А ты думала о том, что из-за этой войны мне вскоре придется уйти от тебя?
На это она всегда отвечала уклончиво; она не давала увлечь себя; она сражалась только на своей территории. Она запрещала себе говорить о любви. О любви она могла только кричать. Она была как те прорицательницы, которые говорят только по вдохновению и которых надо предварительно разогреть над огнем.
Я порой удивлялся ее безупречному здоровью, которому словно не вредило хроническое злоупотребление наркотиками. Я спрашивал себя, не ошибается ли Сюзанна относительно собственных пристрастий, не выдумала ли она себе порок, ей не свойственный.
Однажды я спросил у нее, каким образом она подхватила эту привычку. Она просто ответила:
— От одного врача, которого звали Мишель, как тебя.
Я возмутился. Мне показалось гнусным, что этого подлеца звали так же, как меня.
— А твой муж знает?
— Мне кажется, он о чем-то подозревает. Он всегда тщательно запирает шкафчик с токсинами. Мне ни разу не удавалось застать его врасплох.
Глядя на тело Сюзанны, такое крепкое, так ладно сбитое, я успокоился. «Вообще-то не так уж страшно все это, как кажется», — подумал я.
Я снисходительно ввел Сюзанне наркотик, о котором она меня просила; затем, чтобы не остаться в одиночестве, уделил и себе небольшую дозу, как дают детям сироп, чтобы сидели спокойно, пока родители пьют аперитив.
После укола, через какое-то время, невидимая рука сжимала мне затылок; другая железная ладонь стискивала мои челюсти. На мгновение я весь съеживался, голова моя гудела; затем, постепенно, державшие меня руки разжимались, выпускали меня, как пальцы выпускают перо; я тихо падал сам в себя, но более вялый, размякший, чем ранее. Словно все узлы, обеспечивавшие мое единство, узлы моих суставов, но также и моей мысли, моего внимания, памяти, вдруг развязались. Мои заботы сваливались к моим ногам. Сюзанна у меня под боком плакала. Морфий наводил на нее грусть, но грусть приятную. Кожа ее становилась воскового цвета, на тонко вылепленном лице с круглыми и полными щеками обострялись скулы. На этом обезоруженном лице скулы казались двумя шишками.
Она говорила мне о своем воображаемом ребенке. Всегда одно и то же.
— Почему ты плачешь?
— Я думаю о вещах, которые бередят мне душу; я говорю себе, что, может быть, с тобой бы я могла иметь ребенка.
— Может быть. Но это не слишком прилично. Если бы я сделал тебе ребенка, значит, я сделал бы его и Жану.
— Так ему и надо. Раз он один его сделать не может.
Я не испытывал беспокойства. Мир заканчивался строго у контуров моего тела.
Однако по ночам, когда мне не спалось, я иногда испытывал краткие уколы тоски. Я кричал себе: «Стоп! На этом и остановись!» Но тут меня брал за душу запах Сюзанны; его всегда хранила моя подушка. Здесь лежала голова Сюзанны, судорожно перекатываясь справа налево, все больше зарываясь в кипу волос. Это воспоминание о Сюзанне успокаивало меня, как успокаивало меня ее присутствие.
Однако мне случалось забегать к ней сразу поутру. Мне приходилось проходить через аптеку. Она располагалась на углу двух улиц, напротив маленького густого скверика, огороженного решеткой.
Жан был в своей лаборатории, в белом халате, застегнутом сбоку у шеи, на манер парикмахера. Когда я однажды обратил на это внимание, он ответил мне:
— Надо нравиться. Женщины предпочитают аптекарю парикмахера.
Женщины последовательно накладывали на Жана отпечаток своих вкусов. Одна побудила его носить тонкие усики, другая — ботинки с высовывающимся язычком. Он возвышался над этими аксессуарами, бесстрастный и чистый, как статуи святых, которые наряжают на праздники.
Жан оказывал мне дружеский прием, но я был настороже. Обычно я сразу начинал обсуждать новости. Каждый день они становились все серьезнее. Сначала союзники, которых ждали с моря, прибыли посуху. На улицах видели их грузовики и танки. В конечном счете в Мсаллахе не раздалось ни единого выстрела.
— Защитников города направили не в ту сторону, — говорил Жан. — Они вернулись в свои казармы, но скоро снова оттуда выйдут. В конце концов решатся воевать с немцами.
