Алексей Шельвах - Приключения англичанина
Говоря так, Аккуратов уже нетвердой рукой взялся за бутылку. Я скептически наблюдал, как хлещет чернильная струя, то и дело виляя, соскальзывая по наружной стороне стакана, и прикидывал, не вычеркнуть ли этот затянувшийся эпизод, я совершенно искренне не понимал, на кой ляд мне понадобился в прологе Аккуратов, – неужто лишь для того, чтобы напиться и перестать хотя бы на сегодня мучиться угрызениями?.. Да ладно, тоже мученик нашелся. А может, это какой-то, мною самим пока не осознанный, композиционный ход?..
Так ничего и не решив, я предоставил повествованию развиваться самопроизвольно. Честно говоря, неохота было шевелить ни рукой, ни ногой, ни тем более мозгами. Табачный дым клубился даже под потолком, пол был усеян черно-блестящими каплями. Надо бы открыть форточку, думал я, сходить на кухню за тряпкой, вытереть пол... и не двигался с места.
За стеной между тем бодро кричали «ура» – шла в атаку пехота.
Аккуратов, наполнив стаканы до краев, поставил пустую бутылку (третью по счету) на пол.
– Не опоздаешь? – спросил я, тихо радуясь, что вина больше не осталось и что здорово я все-таки это придумал с командировкой – если бы не торопился Аккуратов в аэропорт, уж наверное предложил бы он продолжить и даже сам сгонял бы за бухлом.
– Есть еще десять минут в запасе, – посмотрев на часы, ответил Аккуратов. – Ну что, вздрогнули?
С усилием влил я в себя последнюю дозу. Аккуратову это тоже далось нелегко – залпом заглотив содержимое (иным способом употребить проклятую бормотуху было уже невозможно), он побагровел, подавляя рвотный спазм...
Сделал энергичный выдох и прежним задушевным тоном завершил, наконец, душеспасительное собеседование:
– Может, тебе поменять профессию? Нынче многие непризнанные идут в кочегары. Хотя там же платят копейки, а ты должен матери помогать... Слушай, а что если тебе попробовать написать нечто вроде исповеди, нечто заведомо не для печати, а для, так сказать, внутреннего употребления? Нет-нет, я вовсе не хочу сказать, что, сочиняя стихи, ты всякий раз просчитываешь, напечатают их или нет, боже упаси, и все же, признайся, что сообразуешься ведь с некими общепринятыми нормами, ну там, литературного стиля, правописания... морали, наконец! А я тебе советую описать нынешнее свое состояние, не заботясь нимало о красотах слога и не стесняясь подробностей, даже самых непривлекательных, перечислить все до единой причины своих неудач в жизни и творчестве, словом, завести историю собственной болезни. Я читал, что такого рода психотерапия помогает разобраться в себе. Боюсь только, что ирония твоя рефлекторная все испортит. Ты же без иронии не можешь, это твоя скорлупа, раковина, твое забрало с темным, как у электросварщика, стеклом, а нужна вспышка, чтобы глазам стало больно, чтобы увидел ты свою болезнь во всей ее неприглядности... Леха, блин, я уже опаздываю!
Не знаю, не помню, почему я согласился проводить Аккуратова до аэропорта. Скорее всего, потому что здорово захмелел и ничем серьезным заниматься все равно не мог.
Короче, поймали тачку и вскоре уже входили в стеклянное здание Пулково. Приникли к дверям ресторана и спроворили у халдея бутылку коньяка. Выжрали ее из горла в общественном туалете. Времени на разговоры уже не было, обнялись, и Аккуратов скрылся за стеклянной стеной накопителя, а я остался покачиваться посреди зала ожидания, не смея ступить ни вправо, ни влево, ни вперед, ни... понятно, боялся быть изобличенным милиционерами, стоял на месте и грустил о том, что улетаю не я, что суждено мне по гроб жизни точить чугунные чушки, и поделом, если даже не пытаюсь изменить эту самую жизнь, прав Аккуратов, это болезнь, болезнь, которая не может не сказаться и сказывается на творческом процессе, о творчество, творчество, восклицал я мысленно, черное ты мое, чернильное над белым листом бумаги! то есть вдохновение, ну разумеется, вдохновение, а не творчество, легкий огнь, дым дельфийский, расположение души к живейшему принятию впечатлений, забыл, как дальше, о вдохновение, хладный пот, смешно разинутый рот, трезвое пианство, о вдохновение, где же ты?.. Ты – где-то...
Меж тем огнь коньяка занялся в моих жилах, и я поплелся, наконец, сквозь толпу и вдруг сел в кресло.
– Вдохновение? – насмешливо спросил кто-то слева, я вздрогнул, повернул голову и увидел, что в нескольких метрах от меня расположились в креслах и беседуют три девушки.
– Вдохновение? – насмешливо спросила одна из них другую, и я начал прислушиваться, а украдкой и приглядываться. Они, оказывается, еще и выпивали, не обращая внимания на мелькающих мимо граждан, и возле стройных ног стояли стройные бутылки, еще и дымили сигаретами, и волокна дыма, как венки, плавали над их головами.
Одна из девушек, утомлена употреблением вина, откинулась на спинку стула и уснула.
Другая из горла глотнула и продолжает:
– В искусстве главное – прием и чувство меры, а слову «вдохновение» давно уж нету веры.
Поверь, Мария,
все это бред богемы, истерия.
– Эй, дэвушка, хады сюда! – вдруг восклицает гражданин в огромной кепке, заглядывая с улицы.
Мария тоже сделала глоток и отвечает, при этом нарочито кобеля не замечает:
– Нет, Ленка,
цель творчества - не обязательно нетленка. Побудь минуту объективной, а не гневной, подумай, каково в психушке повседневной поэту истинному...
– Как же отличить беднягу от всего лишь рифмача? – ехидствует Елена.
У Маши на устах вскипает пена:
– О графоманах я не говорю! Какое дело
до них нам всем, кто жить желает смело?
Любая «Ars poetica» – ботва.
Глагол «творить» –
из речевого обихода божества
и в переводе означает...
Елена ерзает:
– Маш, не могла бы покороче?
Так писать хочется – нет мочи.
Мария гнет свое:
– ... и в переводе означает:
ни в чем и никогда себя не повторить!
– Ну все, конец терпенью моему. – Елена убегает.
Мария сигарету зажигает
и вся – как Пифия – в дыму.
Тут просыпается Людмила:
– А мне стихи Есенина читал один солдатик –
он был в постели настоящий акробатик
и фото с надписью оставил на прощанье.
Сейчас я вспомню... как там?.. «Будто я весенней гулкой ранью
скакал на розовом коне... » Вот так я, девочки, влюбилась.
Сказала – и по новой отрубилась.
Елена возвращается и говорит:
– Пить надо меньше Людке.
Хотя, конечно, мужики – ублюдки.
Мария ей в ответ:
– Ну как всегда
глас вопиющего в пустыне раздается.
Цель творчества – ... Да слушай ты сюда!..
понять, что жизнь лишь раз дается.
О да, не властны мы в своей судьбе,
но вариантов ритмики до черта.
И если уж писать, так только о себе.
А если замуж, так за лорда!
И смотрит почему-то на меня.
Затрепетала вдруг Елена. Из дверей подмигивал ей давешний джигит:
– Иди скАрей!
Елена, вняв призыву, встает, приглаживает гриву, на улицу выходит и зашла
за куст, – слышны оттуда визги, веток хруст; вот возвращается минут через пяток, кипит как кипяток и говорит:
– Трусы порвал, скотина. Нет, я одно сказать могу,
что магия стиха рождается в мозгу. Как ни сходи с ума, ты все внутри ума, суди
сама. Все дело в композиции, в расположении частей, в подборе слов. Сюжет же может быть не нов.
Мария в бешенстве:
– Ты отдышаться не успела после ебли и, надо же, в такие лезешь дебри!
Дала бы я тебе как следует по шее! Прикинь, в процессе творчества участвует Психея!..
Но тот же гражданин, неутомим, теперь сигналит Маше.
– Ну ты и мим! – она бежит за куст. Слышны оттуда писк, визг, веток хруст.
Вернулась красная как мак (и рак).
– И мне порвал трусы, дурак, – хихикает смущенно. – Так вот, цель творчества...
Тут пассажиров на посадку вызывают. Мария тормошит Людмилу. Та встает,
потягивается, зевает и гражданину в кепке пальчиком грозит:
– Ну ты артист!
Елена подхватила саквояжи. И вот уж след простыл подруг, они летят на юг, на юг, и в черных небесах над зданием аэропорта гул, грохот, свист...
Я вернулся домой в третьем часу ночи. Сознавал, что логика повествования требует развития темы нечистой совести, ея же и угрызений, но развивать уже не было сил. И то сказать, потрудился я в тот день, причем в разных сферах.
* * *
Открыл глаза и сразу отметил, что в комнате прибрано: пол помыт, бутылки составлены в угол, на табуретке в оранжевом солнечном луче играет чистыми гранями пустая стеклянная пепельница.
