Франсуаза Саган - В память о лучшем
Но пусть мне не говорят ни о пагубе азартной игры, ни о роке, нависшем над игроками. Не стану распространяться о нескончаемых ремонтных работах, о разных там бедствиях, так или иначе связанных с жизнью в этом деревенском доме, – они знакомы всем домовладельцам. Расскажу-ка я лучше о двадцати пяти счастливых годах, проведенных под его крышей, о дожде вперемежку с солнцем, о рододендронах, обо всех моих тамошних каникулах. Этот дом, двадцать раз заложенный, дважды чуть было не проданный, где уединяются мои друзья-трудяги и мои друзья-влюбленные, – сегодня цена этому дому равна 8 миллиардам воспоминаний.
И само собой, он – свидетель наших бессчетных возвращений рано поутру с победным видом или понурой головой, но неизменно возбужденных и беспечных, что достигается упражнениями в Игре. В моей цепкой памяти роится сонм анекдотических случаев, связанных с завтраком, когда мы либо заливали поражение кофе, либо обмывали победу шампанским; с дверями, которые мы либо приоткрывали потихонечку, со всеми предосторожностями, оставляя за ними свои незадачи, либо распахивали во всю ширь, победно объявляя какому-нибудь засоне: «Гуляем!»
Однажды некто, стартовавший с 200 франками, уносил в кармане 60 000. В другой раз я сама из-за скверной дикции сбила крупье с толку, и тот, в запарке, отправил мои последние 100 франков вместо «мимо» на 30, и эти 30 принесли мне солидный куш. А как-то некий господин выиграл все, что просадила некая дама, и еще столько же, а другой господин сподобился купить автомобиль, о котором мечтала дама его сердца, но порой приходилось скидываться по мелочи на бензин, чтобы вернуться в Париж, не говоря уже о том, сколько раз я, возвращаясь домой, была вынуждена одалживаться у портье: не наскребалось денег на такси.
Любопытно, что самые яркие воспоминания всегда связаны с победой. Вспоминается только хорошая погода, как, впрочем, и только симпатичные игроки. С ума сойти, сколько безымянных друзей и единомышленников можно заиметь за двадцать пять лет! Бывает, что одно и то же лицо встречаешь каждый день и каждую ночь – и так три месяца подряд, потом в следующем году, а случается, и три года кряду. И все молчком – ни одного слова, кроме «здравствуйте» да обмена улыбками или сочувствиями, в зависимости от траектории событий за игорным столом. Разделяя радость удачи и горесть невезения, игроки связаны узами прочнее тех, что способны породить даже самые доверительные, самые интимные отношения. Так что иных друзей по игре не теряешь из виду, а порой, случайно узнав от выездного лакея о кончине одного из таких, как это ни абсурдно, скорбишь сильнее, чем можно было бы себе вообразить.
Некоторые игроки приобщаются к игре слишком рьяно. В начале августа они пыжатся, красуясь в автомобиле, надраенном до блеска, однако, наблюдая за ними в «Солнечном баре», замечаешь, что их лица день ото дня выглядят все более осунувшимися, и недели две спустя узнаешь, что они бежали очертя голову – только их и видели. Утраченные грезы, разбитые мечты… Прощай, купол казино на рассвете, прощай, белесое море, пляж без пляжников, первые лошади, гарцующие при ярком солнце, от которого щурятся воспаленные от табачного дыма глаза.
И вот после ряда сплошных незадач, в один прекрасный вечер, достойный пера Достоевского, в трагический вечер, я запретила себе играть в ближайшие пять лет. Скажу сразу – эти пять лет обернулись кошмаром. Звукам всех труб со всех прокручиваемых пластинок не удавалось перекрыть позвякивание фишек над нашей головой, а когда, направляясь потанцевать, мы шли мимо входа в казино, я слышала грудной голос крупье, возвещавший: «Ставки сделаны! Ставок больше нет!» Этот голос резонировал, аки глас Моисея или благодетельного, но строгого Бога, изгнавшего нас из рая. Я говорю «нас», поскольку мои друзья, верные и преданные, сопереживали мне, наложившей на себя картежную епитимью, и ускользали из дому втихаря, поодиночке, дабы попастись на зеленых пастбищах запретных наслаждений. Меня же снедала мысль, увы, запоздалая: «Следовало бы наложить запрет на все и всяческие запреты!» Я возненавидела Монте-Карло, где нельзя было играть, и мне ничего не оставалось, как отправиться в Лондон, где вообще-то мне было нечего делать.
* * *Делать в Лондоне мне было нечего, однако мой тогдашний литературный агент объявил, что некий зловредный англичанин – как его звали и чем он занимался, я начисто позабыла, – так вот, что он, нажив на мне целое состояние, вроде бы 25 000 франков, отказывается уплатить свой долг. Я решила поехать, чтобы, во-первых, с помощью агента взыскать с него деньги, поскольку мои финансы пели романсы, а во-вторых, побывать в Лондоне, который я знала плохо, впрочем, как и по сей день. К тому же я вспомнила одного милого знакомого, с которым давненько не виделась. Это было десять лет назад, и все же расходы на билет и отель сложились в приемлемую сумму. Короче, мы отправились в Лондон, остановились в отеле – копия тех, что фигурируют у Агаты Кристи, – а вечером меня и моего агента пригласил на ужин тот самый милый знакомый. Мы ужинали в ресторане «Аннабель», по тем меркам весьма изысканном, и за десертом мой английский кавалер сообщил мне, что этажом выше – прямо над нами – находится клуб «Клермон». Мне рассказывали о нем парижские друзья – с восхищением и некоторым испугом – как о типично английском клубе, где игра достигает высокого накала, несмотря на всю холодность британцев.
Словом, мы поднялись в игорный зал, где мой друг представил меня, но, наслышанный о моих пристрастиях, покинул на часок за столом «железной дороги», а сам спустился выпить за мое здоровье на пару с агентом, который, по правде сказать, несколько встревожился. Тем временем я стала осматриваться. То была просторная, но уютная зала с обшитыми деревянной панелью стенами и кожаной мебелью. Здесь находилось несколько неподражаемых образчиков английского высшего общества: владельцы конюшен, которые в перерыве между партиями вели разговоры исключительно о забегах; две экстравагантные старушенции в шляпках, украшенных цветами, и увешанные фамильными драгоценностями; недостойный юный наследник одной из самых славных фамилий Англии, а прямо передо мной – великосветский друг из Парижа, который тоже с перепугу завращал глазами, увидев, что я усаживаюсь за большой стол. Играли на гинеи, я же не имела представления об их котировке, и кто-то сбивчиво забормотал мне на ухо объяснения, а чья-то услужливая рука тут же подала мне кучу жетонов и подсунула бумажку, которую я весело подмахнула, после чего игра началась.
* * *Все это было премило, должна признаться. Англичане слывут лучшими игроками в мире, и, похоже, только игра их и оживляет. Итак, слева от меня шел разговор о лошадях, справа – о регатах, визави – о путешествиях, а тем временем моя кучка фишек таяла с каждым заходом, но никому до этого не было ровным счетом никакого дела, в том числе и мне самой. Едва лишь эта кучка испарилась, как вышколенный лакей поставил перед моим носом серебряный подносик с другой, я подписала еще одну бумаженцию и т. д. Час спустя из этой блаженной летаргии меня выхватило внезапное появление за моей спиной агента с позеленевшим лицом. Он забормотал что-то невразумительное, однако я уловила повторяющиеся слова вроде «дело дрянь» или «катастрофа». И тут я заметила, что лицо моего парижского знакомого, сидевшего напротив, стало пунцовым, и он уже не вращал глазами, а наоборот – вперил их в меня, а лицо его напоминало теперь морду раненой волчицы. Чуть встревожившись, я обратилась к живчику-лакею и попросила его изобразить на бумажке, сколько я задолжала. Тот ушел проконсультироваться с высоким крупным мужчиной, очень симпатичным, который расхаживал между столами с самого начала игры: он оказался не кем иным, как патроном этого клуба. Мгновенно суммировав несколько цифр, он изобразил результат на бумажке, а курьер с той же прытью поспешил вручить ее мне. Когда я развернула ее, мне потребовались все мои принципы, все душевные силы, все хорошие манеры, какие тщились привить ребенку мои родители, и все плохие, каких я сумела понабраться сама, чтобы не свалиться со стула: мой долг составлял 80 000 фунтов стерлингов, что в пересчете на тот момент было вдвое больше во франках, тогда как на моем банковском счету хранилась с натяжкой лишь четвертая часть таких денег. «Ваш ход», – с сильным акцентом сказал мой любезный сосед, пододвигая ко мне «лопаточку», и я, округлив ладошку и сдерживая дрожь руки, отгребла половину еще остававшихся у меня фишек, которые тут же осели на девятке. Пододвинув «лопаточку» к следующему игроку, я пыталась осмыслить создавшуюся ситуацию. Для уплаты такого огромного долга мне придется съехать с квартиры, отдать сына на попечение мамы, найти поблизости от нее однокомнатную квартирку и два года ишачить одновременно на налоговую инспекцию и на клуб «Клермон» – другого выхода не было. Прощайте каникулы, машина, светская жизнь, наряды и беззаботность. Ситуация была катастрофической настолько, что я подумала: что два выброшенных из жизни года, что четыре – уже не имеет значения. С рассеянным видом я подняла руку, шустрый лакей незамедлительно вырос рядом со своей треклятой кучкой на треклятом подносе. Я опять подписала одну из его треклятых бумажек и зычным голосом провозгласила ва-банк. И выиграла. После чего, не переставая, ставила ва-банк всякий раз, как мне представлялась возможность. Я, как говорится, сорила деньгами, но – о чудо! – выигрывала. Я видела, как моя кучка росла – невыносимо медленно, но и невероятно быстро. Время от времени я просила лакея избавлять меня от всех этих завалов на столе, в результате чего он вернул мне одну из расписок и, надорвав ее, тем самым погасил. После часа, который стоил мне адского напряжения, я тихонько спросила курьера в шелковых чулках, как обстоят мои дела. Он пошел осведомиться у патрона, и тот, как я увидела краешком глаза, мгновенно сложив цифры, прислал мне записочку, которую я развернула, не выдав внутренней дрожи от нетерпения. Мой долг составлял уже менее 50 фунтов. Добавлю, что весь этот час мне еще пришлось беседовать, кажется, о дерби в Эпсоме со своим соседом слева и о прелестях Флориды – с соседкой справа.
