Милан Кундера - Жизнь не здесь
В канун дня рождения родители отослали взволнованного Яромила спать вниз к бабушке и взялись перетаскивать мебель и увешивать стены. Когда утром позвали ребенка в обновленную комнату, мамочка была встревожена, но Яромил ее замешательства ничуть не развеял; он стоял пораженный и ничего не говорил; наибольший интерес (но и его он выражал неуверенно и робко) вызвал у него рабочий столик: это был своеобразный образчик мебели, подобный школьной парте; письменная доска стола (покатая, с откидной крышкой, под которой было место для тетрадей и книжек) составляла одно целое со скамьей.
«Ну как, что скажешь, ты не радуешься?» — не выдержала мамочка.
«Нет, радуюсь», — ответил ребенок.
«А что тебе больше всего нравится?» — спросил дедушка, стоя с бабушкой на пороге комнаты и наблюдая долгожданную сцену.
«Парта», — сказал ребенок, сел за нее и стал поднимать и опускать крышку.
«А нравятся ли тебе картинки?» — указал папочка на рисунки в паспарту.
Ребенок, подняв голову, улыбнулся: «Эти я знаю».
«А тебе нравится, когда они висят на стене?»
Ребенок, продолжая сидеть за партой, кивал головой, подтверждая, что рисунки на стене ему нравятся.
У мамочки сжималось сердце, и она охотно исчезла бы из комнаты. Но она была здесь и не могла обойти молчанием висевшие на стене надписи, ибо молчание звучало бы приговором; и потому она сказала: «А ты посмотри на эти надписи!»
Ребенок, склонив голову, смотрел внутрь столика.
«Видишь ли, я хотела, — в сильном смущении продолжала мамочка, — я хотела, чтобы у тебя сохранилась память о том, как ты развивался, от колыбели до самой школьной парты, потому что ты был умным ребенком и приносил всем нам радость», — говорила она, словно извиняясь, и от волнения несколько раз повторяла одно и то же, пока, совсем смутившись, не замолчала.
Однако мамочка ошибалась, полагая, что Яромил недооценил ее подарок. Пусть он и не знал, что сказать, но был доволен; он всегда гордился своими словами и не хотел бросать их на ветер; видя их теперь аккуратно раскрашенными и превращенными в картинки, он проникся чувством успеха, успеха столь большого и неожиданного, что не знал, как на него отреагировать, и разволновался; понял, что он ребенок, произносящий значительные слова, и что такой ребенок должен сказать сейчас тоже что-то значительное, только ничего такого не осенило его, и он склонил голову. Но увидев краешком глаза на стенах свои собственные слова, окаменевшие, застывшие, более долговечные, чем он сам, был опьянен; ему сдавалось, что он окружен сам собой, что его много, что он заполонил собою всю комнату, заполонил собою весь дом.
4
Еще до поступления в школу Яромил умел читать и писать, и мамочка рассудила, что он может пойти сразу во второй класс; в министерстве она добилась особого разрешения, и Яромил, проэкзаменованный специальной комиссией, получил право сесть за парту с теми учениками, что были на год старше его. В школе все восторгались им, так что учебное заведение представлялось ему лишь зеркальным отражением родного дома. В день праздника матерей, когда ученики на школьном торжестве выступали со своими творениями, Яромил взошел на подиум последним и прочитал трогательный стишок о мамах, за что был награжден несмолкаемой овацией родительской аудитории.
Но однажды он обнаружил, что за спиной аплодирующей публики коварно притаилась иная, враждебная ему, публика. Как-то раз он стоял в переполненной приемной стоматолога и среди ожидавших пациентов увидал одноклассника. Когда они вместе подошли к окну и, опершись на него, разговорились, Яромил заметил, что какой-то пожилой господин, приветливо улыбаясь, прислушивается к ним. Это подвигло его спросить одноклассника (он несколько повысил голос, дабы вопрос был услышан всеми), что бы тот делал, если бы стал министром просвещения. Одноклассник не знал, что ответить, и Яромил взялся излагать свои мысли, что для него не составляло труда, ибо стоило лишь повторить суждения, которыми дед регулярно развлекал внука. Так вот: будь Яромил министром просвещения, занятия в школе продолжались бы только два месяца, а каникулы — десять, учителю полагалось бы слушать детей и носить им завтраки от кондитера, и вообще происходило бы много всяких удивительных вещей, о которых Яромил распространялся детально и громогласно.
Потом открылась дверь кабинета, откуда сестра выпроваживала уже обслуженного пациента. Одна дама, держа на коленях полузакрытую книгу и пальцем листая ее в поисках страницы, на которой остановилась, сказала сестре чуть ли не плачущим голосом: «Будьте любезны, уймите этого мальчика. Ужас, что за спектакль он здесь устраивает!»
После Рождества учитель вызывал детей к доске, и они должны были рассказывать другим, что получили под елочку к празднику. Яромил начал перечислять подарки: конструкторы, лыжи, коньки, книжки, но вскоре заметил, что дети смотрят на него не столь сияющими глазами, как он на них, а по большей части — равнодушными и злыми; он остановился и про остальные подарки умолчал.
Нет, нет, не беспокойтесь, мы вовсе не собираемся повторять набившую оскомину историю о богатом сыночке, вызывающем неприязнь у бедных учеников. Ведь в классе были мальчики из более состоятельных семейств, однако они дружно сливались с остальными, и никто их не попрекал богатством. Что же в Яромиле не устраивало одноклассников, что раздражало их, что его отличало от них?
Даже говорить об этом неловко: тут дело было не в богатстве, а в любви его мамочки. Эта любовь оставляла свои следы на всем; она была отпечатана на его рубашке, на прическе, на его словах, на ранце, куда он вкладывал школьные тетради, на книгах, что читал дома для развлечения. Все было для него специально подобрано и подготовлено. Рубашки, которые шила ему бережливая бабушка, больше походили на девичьи блузки, чем на мальчишеские рубашки. Свои длинные волосы ему приходилось подкалывать мамочкиной заколкой, чтобы они не лезли в глаза. В дождь мамочка ждала его у школы с большим зонтом, тогда как ученики разувались и шлепали по лужам.
Материнская любовь ставит на лбу мальчиков клеймо, отпугивающее расположение товарищей. Хотя со временем Яромил и научился это клеймо ловко скрывать, однако после своего славного поступления в школу ему довелось пережить и горький период (продолжался он год или два), когда ребята всласть смеялись над ним и раз-другой шутки ради даже побили его. Но и в самые худшие времена кое-какие товарищи у него все-таки были, и он уже никогда в жизни не забывал их; упомянем о них.
Товарищем номер один был папочка: иногда он брал футбольный мяч (студентом играл в футбол) и ставил Яромила между двумя деревьями; он бил мячом прямо в Яромила, и тот представлял себе, что стоит в воротах и ловит мяч, играя за чехословацкую сборную.
Товарищем номер два был дедушка: он водил Яромила в свои два магазина; в большой магазин аптекарских товаров, которым уже самостоятельно управлял зять дедушки, и в специализированный магазин парфюмерии, где продавщица, миловидная дама, вежливо улыбалась мальчику и давала ему понюхать все духи подряд, так что Яромил рано научился определять различные марки по запаху; он закрывал глаза и заставлял деда подносить ему к носу флакон и нюхал. «Ты гений обоняния», — хвалил его дедушка и Яромил мечтал стать изобретателем новых марок духов.
Товарищем номер три был Алик — взбалмошный песик, с некоторых пор живший на вилле; он был невоспитан и непослушен, но Яромил благодаря ему уносился в прекрасные мечты, представляя песика верным другом, который ждет его на лестнице перед классом, а после школы провожает домой так преданно, что все ребята завидуют ему и хотят идти с ним.
Мечты о собаках стали страстью его одиночества и привели даже к курьезному манихеизму: собаки представляли для него звериное добро, сумму всех естественных достоинств; он воображал себе большие войны собак против кошек (войны с генералами и офицерами, со всем воинским хитроумием, натренированным в играх с оловянными солдатиками) и был всегда на стороне собак, ибо человек всегда должен быть на стороне справедливости.
Яромил много времени проводил в комнате отца с карандашом и бумагой, и собаки стали главным сюжетом его рисунков: это было бесконечное множество эпических сцен, в которых участвовали собаки-генералы, солдаты, футболисты и рыцари. Но поскольку собаки со своей четвероногой статью не могли достаточно хорошо выполнять людские роли, Яромил рисовал их с человеческим телом. Это было великое открытие! Пытаясь нарисовать человека, он сталкивался с серьезными трудностями: ему не удавалось человеческое лицо; зато удлиненная форма песьей головы с пятном на кончике носа получалась у него отлично; так, в силу фантазии и неумения возник странный мир людей с песьими головами, мир персонажей, которых можно было просто и быстро объединять в футбольных матчах, войнах и разбойничьих набегах; Яромил рисовал эти истории целыми сериями, исчеркав ими уйму бумаги.
