Валерий Зеленогорский - В лесу было накурено... Эпизод IV
Вот тогда дамы вернулись на землю и поняли, что пришел настоящий пиздец.
Денег, которые оставил папа, должно было хватить на лет тридцать, а их не стало сразу и навсегда, они начали помаленьку продавать вещи из дома. Давали мало, через пять лет продали все и стали жить на пенсии — скромно, но не ругая власть и судьбу.
Ели мало, ничего не покупали, первая трата — это еда собачке, остальное как придется.
Помогал немного водитель папы: привозил с дачи картошку и овощи, вот и вся помощь братьев по разуму. Они никуда не ходили просить — стеснялись, да и просить было некого. Однажды на улице их уговорили кришнаиты ходить к ним в бесплатную столовую, но, сходив один раз, перестали: там им не понравилось — слишком долго нужно было петь перед едой, а это раздражало.
Каждый день я вижу эту парочку с собачкой, единственной родной душой для них, в парке или в магазине. Их взгляды полны нежности друг к другу, они не мешают никому, не сетуют на судьбу, просто доживают век рядом с нами, и никому до них нет дела. Когда-нибудь в хрестоматии по литературе начала XXI века о них напишут ручками, придуманными их папой и мужем, что они были лишними людьми, балластом времени перемен. Наверное, это так, но все-таки какой чудесный народ достается власти в России уже не одну тысячу лет!
Восточные сладости
В центре Москвы у храма есть ресторан «Восточные сладости» — ресторан пафосный, по нынешней московской моде: много дизайна, много понтов, атомные цены и персонал — сплошные визажисты и девушки, готовые в любую минуту сбросить фартук и прыгнуть в постель клиенту за хорошие чаевые, а если повезет, то и упасть в ту постель и самой ходить в свой ресторан в качестве гостя и торжествовать перед бывшими коллегами.
Рестораны Москвы — это отдельная песня: их все больше и больше, а поесть как было можно в считанных местах, так и осталось. Рестораны Москвы — это не место, где едят, — в них делают все, что угодно: позиционируют себя, снимают телок, нюхают кокаин, встречаются с людьми по делам — ну, в общем, как всегда, в России особый путь.
Молодые люди валом валят в официанты, крупье, сомелье и в салоны красоты. О проституции мы не говорим — это вообще религия нового поколения: продаваться на всех работах, лишь бы денежка была, эта орда услужливых тимуровцев не гнушается ничем. Мамы ведут пятилетних на кастинги, бабушка гордится внуком-стриптизером, муж — женой, делающей массаж с проникновением.
В нашей истории разговор не об этом. В таком ресторане работала пара ребят из Средней Азии: он жарил мясо на заднем дворе элитного ресторана, и именно на него ходили в этот ресторан люди, понимающие в еде. Он делал это так, как его дед, — без примочек про фьюжн и авторскую кухню, когда в русский борщ добавляют рукколу и соевый соус и называют этот рецепт именем повара, который распиарен, как поп-звезда, и стоит в зале и торгует лицом, загребая жар и бабки чужими руками.
Мальчика звали Меджун. Он жарил на заднем дворе, потом его творение несли на кухню, где украшали, поливали каким-нибудь говном и гордо выносили в зал втроем, устраивая шоу с серебряными крышками под дирижирование шефа — звезды ресторанных рейтингов.
Мальчик жарил двенадцать часов, потом мылся в туалете для персонала и шел спать в подвал, где не было милиции, но были крысы. Он гордился своим местом: в горной деревне, откуда его привезли, он спал во дворе, видел только небо, а здесь город, люди, машины, много магазинов с диковинными вещами. Первое, что он купил, был плейер. Он целый день слушал музыку и удивлялся, откуда в этой коробочке столько умещается.
Потом он купил кроссовки, джинсы и футболку, сделал стрижку, как у Д. Деппа, и молился каждый день за дядю, который его сюда привез.
К началу летнего сезона он попросил у администратора разрешения съездить домой. Ему дали три дня. Он приехал как звезда, его водили в каждый дом, и даже старики разговаривали с ним с почтением после того, как он рассказал, что каждый день видит Кремль.
Привезли ему девочку из соседнего села, она ему понравилась, они поженились через три дня, и он повез ее в Москву, надеясь, что ее возьмут в ресторан убирать туалеты.
Все так и случилось: она убирала, он жарил, а ночью в подвале они лежали на узкой раскладушке, он учил ее русскому, обнимал, обнимал, обнимал…
В выходной он повез ее на рынок, купил наряды и даже колечко у цыган — золотое, за 100 рублей.
Лейла — так звали его девушку — боялась всего: гостей, милицию, шума машин, но ночью в подвале она была царицей, и этого ей хватало на целый день, когда она протирала бесконечно сияющие толчки.
Гости ресторана ее не стеснялись, делали свои дела при ней, не закрывая двери, — они просто не видели ее, считая приложением к тряпке, которую она не выпускала из рук. Один раз толстый пьяный господин дал ей 100 долларов и предложил сделать что-то. Но она не поняла, он засмеялся, показал руками, что он имеет в виду, однако она и этого не поняла. Он ушел, но деньги не забрал. Вечером она отдала своему мужу 100 долларов и спросила, что хотел этот господин. Она повторила жест господина, и Меджун заплакал от бессилия.
Все было чудесно: в ресторане всегда были люди, они приезжали и уезжали, хлопали друг друга по плечам, целовались, как бабы. К вечеру приходили девушки, пили чай и ждали, когда мужчины напьются и захотят их на десерт вместе с коньяком и ягодами.
Они любили эти ягоды, и ягоды сами прыгали в их лакированные лукошки с федеральными номерами и пропусками «проезд всюду».
Лейла в туалете иногда встречала странных людей, которые через какие-то трубочки вдыхали носом белую пыль, и после этого на разных частях сияющих до блеска унитазов оставалась пыль, которую она оттирала каждый день. После посещений этих людей ей становилось как-то веселее, она начинала замечать, что ей нравится находиться в атмосфере этого облака. Однажды две уже знакомые ей девушки из постоянных клиенток ее кокаинового салона в туалете в шутку предложили ей понюхать. Она попробовала, и вечером в подвале ее муж удивился ее раскованной свободе и неистовости объятий. Девушки приходили часто, и Лейла их ждала, желая вдохнуть это и улететь в горы — так она ощущала кайф.
В мужском отсеке тоже витала пыль. Мужчина, который когда-то, смеясь, дал ей сотку, заметил перемены и дал пакетик с порошком, а она сделала ему то, о чем он просил в прошлый раз, а она не поняла. Теперь она все поняла и сделала.
Администратор узнал от своего стукача из официантов, что в туалете гости за порошок развлекаются с горной красавицей, и принял меры. Влюбленная пара оказалась на Казанском вокзале, и поезд «Москва — Душанбе» унес их в заоблачные дали Памира, где их судьба растаяла для нас.
Похороны в Риге
В нашей семье было три брата-небогатыря. Один мой единоутробный, непохожий на меня, второй старше на семь лет. Отец бил его смертным боем за каждую провинность, и я долго думал, что это семейная тайна, состоящая в том, что он не от папы и поэтому тот с ним жесток — нас с братом он пальцем не трогал.
Кровное родство между нами было, а дружбы не было, не было привязанности — у всех троих свои компании, встречались и прощались без поцелуев и слез, внешние проявления любви и нежностей не приветствовались. Лишь мама давала волю чувствам, отец был кремень; мама цементировала семью, была ее стержнем, ее хватало на всех: жертвенность, растворение в муже и детях — недостижимая планка для всех моих жен, коих было две, да и жен братьев тоже.
Такой же, по сути, была ее сестра тетя Роза, жившая в Риге с мужем, отставным военным охотником, пьяницей и бабником. Их сын был нашим ровесником, но Рига — это Париж против нашего Витебска. Брат был звездой, у него имелись собственная комната, магнитофон и приемник ВЭФ «Спидола». Он был красив, высок и жил в центре; семья моего рижского брата занимала три комнаты в огромной квартире то ли адвоката, то ли врача буржуазной Латвии. Остальные соседи числом три семьи были латышами, сидели тихо, но против оккупантов не выступали, просто ненавидели — и все.
Тетя из Риги для нас была многолетним праздником, она приезжала, когда мама лежала в больнице и нужно было помочь отцу пережить эти недели с тремя детьми. Она приезжала, как Дед Мороз, с подарками и огромным количеством диковинной еды, которая была только в Риге — и больше нигде.
Копченая рыба, твердый сыр с тмином, конфеты «Коровка» и много всякого чего — я уже не помню. Она мгновенно наводила порядок в доме, одномоментно стирала, жарила, парила, отправляла детей в школу, отца на работу, варила бульон и морс и шла в больницу к моей маме. Устанавливался покой и счастливые дни — вот такой человек был в нашей семье и теперь перестал существовать.
Мы ехали ее хоронить, не сказав об этом нашей маме, лежавшей в больнице в очередной раз.
