Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой
— Если вы уйдете, Татьяна устроит мне ужасный скандал. Она будет говорить, что я во всем виновата, что сказала не то, что нужно было.
— Расскажите ей все как было.
— Она станет упрекать меня в том, что я не сделала все должным образом. Будьте так добры, останьтесь. Не расстраивайтесь из-за такого пустяка. Мой Адриан спал с самыми красивыми из своих продавщиц. Он был так хорош собой: жесткие усики, благородный взгляд, словом, настоящий мушкетер, а меня ведь тоже не он один сжимал в объятиях. Ну, вот, Адриана больше нет, и мне самой недолго осталось, однако я едва ли могу сейчас вспомнить чьи-нибудь объятия. Не забивайте себе голову тем, что того не стоит, дайте-ка мне лучше ваш чемоданчик и садитесь есть сыр.
Татьяна вернулась около половины третьего ночи и присела возле меня на край дивана в столовой, где мне приготовили постель. Глаза ее блестели. Она сказала, положив руку на мой лоб:
— Надеюсь, ты будешь доволен — я нашла тебе работу.
— Работу? Но ты предупредила, кто я?
— Я все рассказала: и о Шазаре, и о том, что за грязный тип он был, и о случившемся, все.
— Татьяна, я вечером повел себя отвратительно, очень грубо по отношению к твоей матери. Я чуть было… я хотел…
Я говорил что-то бессвязное. В конце концов мне удалось объяснить ей, что произошло.
— Бедный, — произнесла она. — Конечно, она тебе показалась слишком старой.
Я оставил попытки втолковать ей, что я хам, и она вернулась к началу разговора.
— За столом слева от меня сидел один виконт примерно твоего возраста, недурен собой, приятный, блестящий рассказчик, в общем, именно такой мужчина, каких я терпеть не могу. Справа сидел громадный, чудовищного вида тип, наверняка весом больше ста двадцати килограммов, не знавший, куда деть свой живот. Когда он пытался обратиться ко мне, голова его не поворачивалась даже на четверть оборота, и от этого вся его туша сотрясалась в жилетке. Лет ему пятьдесят-шестьдесят. Так вот, представляешь, этим мастодонтом оказался Лормье.
Она произнесла «Лормье», как произнесла бы «Буссак». Я спросил, какой Лормье?
— Ну, Лормье, из компании СБЭ, президент кучи фирм. В общем, Лормье. Один из столпов денежной крепости. С ним-то я и проболтала почти всю вечеринку. Рассказала ему о своей жизни, о бедности, о проваленной защите, о ремесле манекенщицы. Поговорили об Алжире, о генерале де Голле, о дороговизне. Я вставила пару-тройку умных фраз, которые вычитала мельком в журналах. Ну, почувствовала я, что парень клюнул. На всех этих богатеев производят впечатление бедняки с достоинством и с дипломом да еще с хорошей фигурой. Когда я рассказала ему о твоих проблемах, то сразу же поняла, что дело в шляпе. А кроме того, я полагаю, что старик очень увлекся моей маленькой особой.
— У тебя появились планы?
Прежде чем ответить на мой вопрос, Татьяна отвела взгляд в сторону, прищурила глаза, чуть поджала губы и подумала.
— Да, пожалуй.
II
В одиннадцать часов я поднялся на третий этаж здания по улице Монсо, где размещалась компания СБЭ. Меня почти сразу ввели в огромный, шикарно обставленный кабинет президента. Войдя, я увидел Лормье. Он сидел в конце длинного стола и выглядел в точности так, как мне его описала Татьяна. В трех метрах от него в жалкой позе стоял человек.
— Вы поняли меня? — спросил Лормье.
— Да, господин президент.
— Тогда убирайтесь, подонок. И чтобы это больше не повторялось.
Человек повернулся, и я увидел его искаженное лицо, блестящие от слез глаза. Мне подумалось, что вряд ли он стал бы разыгрывать комедию передо мной, скорее Лормье нарочно пригласил меня в кабинет в кульминационный момент выговора. Он улыбнулся мне и любезно заговорил:
— Мадемуазель Татьяна Бувийон говорила мне о ваших несчастьях и о желании найти работу. Поскольку она считает вас умным и трудолюбивым человеком с безупречной моралью, я думаю, вы здесь сможете найти себе применение соответственно вашим достоинствам и способностям. Вы работали бухгалтером?
— Когда в 53-м умер мой отец, мне пришлось зарабатывать на жизнь себе и младшему брату. Я поступил на место, которое занимал мой отец в одной из фирм Сантье, и стал там главным бухгалтером.
— А ваши работодатели собирались снова взять вас на работу после вашего освобождения?
— Конечно же, нет. Когда мой адвокат пригласил их представить в суде мой моральный облик, они отказались, убоявшись нанести ущерб репутации фирмы.
— Не могли бы вы рассказать, как вы познакомились с мадемуазель Татьяной Бувийон?
— Мы родились в одном доме на улице Сен-Мартен, из которого она уехала в тринадцать лет. С тех пор мы поддерживаем дружеские отношения, хотя видимся достаточно нерегулярно.
— Придерживаетесь ли вы каких-либо политических взглядов?
— Я никогда не входил ни в какую партию.
— Этого достаточно. Если я правильно понял, когда ваш отец умер, вы учились?
— Я закончил коммунальную школу и поступил в лицей, а когда получил вторую степень бакалавра, мне оставалось всего три месяца до призыва в армию. Я мог бы получить отсрочку, однако колебался, зная, что расходы за длительную учебу частично придется нести отцу, потому что репетиторство по греческому и латыни, которое мне удалось раздобыть, не могло обеспечить мое содержание. Я решил сначала отслужить, чтобы дать возможность отцу отдышаться да и самому получить время на раздумья. Отец умер внезапно, через две недели после моего возвращения из Германии.
Лормье слушал меня с видимым интересом. Черты его бесформенного, заплывшего жиром лица были удивительно тонкие, почти детские, а глаза — фиолетового цвета — необыкновенно выразительные. Мои пояснения — с их поучительностью — давали ему возможность понять на живом примере, с какими трудностями сталкивается молодежь для того, чтобы учиться, и по его физиономии четко прослеживалось, какое удовольствие это ему доставляет. Он заметил, весело прищурившись:
— Вы все-таки ускользнули от войны в Алжире?
— Я разделил судьбу своих одногодков.
— Это же было в 50-м? Вы могли бы попроситься в Индокитай…
Я улыбнулся, очевидно, несколько хитровато. Но пока я собирался с мыслями, чтобы ответить поязвительнее, время ушло. Лормье спросил, когда я хотел бы приступить к работе. Я ответил, что свободен, и мы договорились, что я выйду завтра же. Мне необходимо было дело, чтобы мои тело и разум были чем-нибудь заняты. Одна только мысль о предстоявшем бездействии вызывала у меня большой страх.
Выйдя из здания СБЭ в половине двенадцатого, я направился пешком к улице Сен-Мартен. Я не собирался идти к брату. Войти в дом, где я совершил преступление, встретиться со взглядами жильцов мне казалось почти немыслимым. Был уже почти полдень, когда я пересек улицу Сен-Мартен, двигаясь по улице Реомюра.
И на мостовой, и на тротуаре движение было очень оживленным, и я чувствовал себя среди толпы, как в укрытии. Я обошел вокруг церкви Святого Николая Полевого, снова пересек мостовую и, выходя на улицу Тюрбиго, столкнулся нос к носу с Валерией. Брюнетка с платиновым отливом, невысокого роста, с живыми глазами, она была хорошо сложена. Встреча оказалась неожиданной — для нее, я же в тюрьме много думал о таком случайном столкновении на улице.
— Здравствуй, дорогая, — воскликнул я. — Какое счастье видеть тебя после двух лет разлуки. Ты рада нашей встрече?
Она, взглянув на меня с ужасом и растерянностью, пробормотала:
— Да, конечно.
Я взял ее за руку и увлек за собой в соседнюю улочку, не встретив с ее стороны ни малейшего сопротивления.
— Знаешь, в тюрьме я много думал о тебе и днем, и ночью. Как прекрасно, что наша любовь выдержала такую долгую разлуку. Не правда ли, это чудесно?
Она согласно кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Я заговорил о нашей первой встрече в баре на улице Реомюра, где мы очутились как-то рядом у стойки за утренним сэндвичем. Валерия время от времени поднимала на меня испуганные глаза, выдавливая из себя бесцветным голосом:
— Да, помню.
Я остановился у входа в дешевую гостиницу и подтолкнул Валерию к двери.
— Проходи.
В ее черных глазах появились огоньки гнева, она как бы решилась воспротивиться, сказав, что у нее нет времени, но видя холодное и решительное выражение моего лица, она подчинилась страху. Горничная проводила нас в унылый, не очень чистый номер со вспученными от влаги обоями, зажгла единственную лампочку под потолком и задернула на окне шторы. Валерия, похоже, смирилась с тем, что должно было случиться, лицо ее разгладилось, взгляд стал мягче. Я взял ее руки в свои и стал говорить о счастливых днях и о днях, которые медленно текли вдали от нее.
— Чаще всего, когда я думал о тебе в камере, я представлял тебя в голубом платье, которое было на тебе два года тому назад, помнишь, то голубое платье с обшитыми белым петлицами, либо в твоем светлом плаще, когда ты туго завязывала пояс — талия у тебя тогда была вот такая, — или же без платья, вовсе без одежды. Разденься, дорогая.
