Женя Золотов - Исповедь школьника
Простые, искренние слова песни были мне сейчас особенно близки. Я пел, запуская руку за занавеску, в блюдо с печеньем. Часть слов тонула в неразборчивом мычании: надо было успеть прожевать сразу все, пока печенье не намокло в руке. Я пел, возможно, заменяя некоторые слова, в соответствии с моим особым случаем:
Спустился вечер, и Барселона
Гитары звоном волнует кровь.
Давай, скорее, сойди с балкона,
Я ждать не в силах, моя любовь!
Пел я, отключая воду:
Звук серенады тебя разбудит.
Набрось свой плащ и забудь про сон
С тобою вместе нам так сладко будет!
Приди скорее, я так влюблен!..
(Возможно в подлиннике вместо «плаща» стояла «мантилья», но юноши в Испании не носили мантильи — они носили плащи).
Я весь мокрый, сдвинул в сторону занавеску и с грохотом ступил на деревянный настил, на мохнатый резиновый коврик и победоносно повернулся к зеркалу. Высокий, худой, загорелый мальчик со слипшимися, отросшими за лето светлыми волосами, с которых по всему телу льются ручейки воды, с блестящим браслетом часов на руке. Здорово загорел. Когда после лета смотришься первый раз в зеркало в городской квартире, особенно заметно. Если волосы чуть-чуть подстричь, вот так, то будет лучше.
Жалко, сегодня уже не успел (восемь минут седьмого). Если подстричь вот так, несомненно, будет красивее. Лет семнадцать можно дать, если надеть темные очки. Я попробовал сделать холодное, жесткое лицо, повернувшись в полупрофиль, и напряг мышцы, согнув руки, как культурист. М-да, до Леньки мне далеко. Хоть я был хорошо сложен, но все равно, внушительности не хватает. Ну и что — и очень хорошо: зато я, например, мог медленно сделать «мостик» из положения стоя, или «шпагат», продольный и поперечный, и любое упражнение на гибкость, а уж по части бега и плавания мы точно друг другу не уступаем. Я смочил лицо отцовским одеколоном «Икс Эс» от Пако Рабанна и взялся за пластмассовую щетку для волос. Отец говорит, что это у нас наследственное, тонкая кость, поэтому такая фигура. Так что каждому свое.
Опоясав бедра широким махровым полотенцем, я вышел из ванной, и, шлепая мокрыми резиновыми тапочками по паркету, направился в свою комнату к шкафу, выбрать подходящий костюм. Повесив полотенце на открытую створку шкафа (и отражаясь сразу во всех вариантах в разных его полированных плоскостях, ослепительно перерезанных солнечными лучами), я взял чистые белые трусики, белые носки и крахмальную белую рубашку. После секундного колебания снял с вешалки свой самый лучший костюм от Армани: узкий, облегающий черный пиджак на восхитительно-прохладной, бледно-полосатой подкладке и идеально выглаженные белые брюки. (Затрудняюсь сказать, сколько стоили отцу мои костюмы, но все равно испытываю глубокое чувство благодарности). Необходим и галстук. Я выбрал вот этот, от Версачи: темно-синий с белыми полосками по диагонали. Элегантно, и вместе с тем выдержанно. (Знаете, как важны все эти подробности, когда готовишься к такой встрече, поэтому потерпите немножко).
Открыл дверь в комнату отца. Он лежал на диване в пижаме и читал английскую книгу со статуей Венеры на обложке. Бутылка пива на столике, сигарета в пальцах. Он взглянул вопросительно, когда я подошел.
— Что, красавчик?
— Пап, я в кино.
— Да, — он кивнул.
— На девятнадцать.
— Да. Что-то еще?
— Завяжи?.. — вкрадчиво попросил я.
— Сколько раз… — он сокрушенно отложил книгу, начал подниматься. — Сколько раз я показывал…
— Ну, нет, — я замялся, — мне надо нормально.
Я поднял воротник, с готовностью подставляя шею.
Ему одному свойственным движением, что-то продергивая через какую-то петлю, он в мгновение ока создал мне такой узел, на который я убил бы добрых полчаса, и все равно получилось бы хуже. Отец снова взял книгу и откинулся назад. Я радостно чмокнул его в не очень выбритую щеку, но секунду ощутив запах того же самого одеколона и едва не сбив с налета ему очки.
— Новые надень, — ткнул он пальцем на мои ноги в белых носках.
Я извлек из коробки новенькие черные полуботинки «Ллойд» — он хорошо подсказал, они как нельзя лучше шли к этому костюму. Предполагалось, что в них я в первый раз пойду в девятый класс. Но вот как оно вышло в действительности. По моим подсчетам у меня оставалось еще четыре минуты до выхода, с расчетом, чтобы прийти пораньше. Я стоял перед трельяжем в отцовской комнате (старинная вещь, сохранившаяся здесь с загадочных времен, предшествующих моему рождению). Я оглядывал себя, ничего ли я не забыл. Отец с отсутствующим видом курил, потягивал пиво, беря бутылку со столика на колесах возле дивана; дым медленно уплывал в раскрытое окно. Отец напевал «Барселону».
— Ничего я не забыл?
— Забыл, — лениво отозвался отец. Он встал, положил в пепельницу догорающую сигарету, подошел к своему шкафу, извлек из пачки чистого белья красивый белый платочек и, по-особому сложив, аккуратно вставил в передний карман моего пиджака. Это уже что-то было слишком… хотя…
— Вот, — сказал он, — так будет лучше выглядеть. — Он окинул меня взглядом, слегка поправил мне волосы. — Прямо как в кино «Смерть в Венеции».
Последнее я не понял: относилось ли к платку или ко всему моему облику. Или ко всей ситуации вообще?
— Цветы возьмешь? — он понимающе кивнул на большой букет.
Я рассмеялся.
— Нет, пап, не надо! — Отец пожал плечами.
— Ты на девятнадцать? — Я кивнул. Он взял меня за косточку запястья, посмотрел на часы. — Тогда иди быстрее. Во сколько вернешься?
— М-м… не знаю. В одиннадцать.
— Смотри, не раньше. Не закрывай дверь, пусть проветрится. — Он снова углубился в книгу.
Я вприпрыжку сбежал по лестнице. Часы показывали восемнадцать минут седьмого. Ходу до бульвара (он пересекал нашу улицу именно там, где ступеньки и фонтан) было минут пять, не больше.
Но идти спокойно у меня совершенно не получалось, и я побежал, иной раз на мгновение прикрывая глаза, всем существом впитывая такой живой, чудесный, лиственный, пряный осенний воздух. Короче, минуты через полторы я уже был у перекрестка. Не сбавляя скорости (зеленый свет вот-вот погаснет) я пересек проезжую часть как раз тогда, когда машины двинулись, взбежал по мраморным ступенькам — вот и фонтан. Я пришел на десять минут раньше срока. Вокруг сидели и ходили какие-то люди, совсем взрослые и не очень. Эти последние смущали меня больше всего. Я чувствовал себя ужасно неловко — таким нарядным, с белым платочком в кармане — под их гнусными ухмылками. Периодически в мой адрес слышались какие-то насмешки, которые я, из ужаса пережить это снова, даже не осмеливаюсь приводить здесь.
«Боже мой, еще целых восемь минут! Где же Леонид! А вдруг он опоздает?» — Я стоял со скорбным, чуть ли не плачущим лицом, глядя себе под ноги.
Напротив меня, на скамейке расположились трое ребят, моих сверстников. Вальяжно откинувшись, положив ногу на ногу, в истоптанных кедах, засунув руки в карманы штанов, насмешливо сплевывая по направлению меня, они откровенно, цинично смеялись. Обрывки их фраз долетали до моих ушей, но и эти обрывки я убеждал себя, что не слышу, во всяком случае, не могу привести в этой книге. Оставалось терпеть. Я хотел действительно прийти раньше, но вот этого я не учел. Еще не хватало, чтобы они мне испортили встречу — ну, ничего, придет Ленька, а с ним вдвоем я уж точно никого не боялся. Просто не хочется связываться — пачкать хороший костюм — вот проблема, ну и вообще. Я отвернулся и слегка отошел в сторону, а потом увидел, как вся тройка снялась с места, и, вдруг, словно вспомним о каком-то важном деле, быстро двинулась по бульвару. Слава Богу. В действительности вся эти сцена заняла не более двух минут.
У ног моих скакали воробьи. Среди них я заметил, что интересно, всего только одну самочку: черноглазую, на тонких длинных ножках — необычайно женственную. Она скакала мелко-мелко, то и дело останавливаясь и поглядывая на меня-то одним глазом, то другим. Я присел на парапет фонтана, ощущая спиной его еле уловимый холодок. Часы показывали двадцать четыре минуты. Ну почему, почему время так тянется?! Часы, когда я чуть иначе повернул руку, на мгновение ослепили меня солнечным зайчиком, пущенным прямо в глаз, и еще несколько секунд, постепенно исчезая, передо мной расплывались фиолетовые и лиловые круги. Немного про-моргавшись, я сам стал играть зайчиком, незаметным движением запястья — так, что никому не могли прийти в голову, будто я нарочно — заставляя людей чихать и щуриться. Хрустальное стекло, или как оно называется. Я долго пытался попасть постовому на перекрестке в кокарду — вместо этого угодил точно в нос, но не успел насладиться эффектом зрелища — к остановке подошел троллейбус, и все закрыл собой. Народ повалил из дверей (почему так много народу, ведь воскресенье?. Они что, тоже идут с нами в кино?) Между чем-то толстым, в сером костюме, и чуть-чуть менее толстым, зато ярко — оранжевым, проскользнуло что-то белое, гибкое, похожее на свернутый парус, отпорхнуло в сторону, развернулось — и тут же у меня вспотели ладони; какой-то огненный холод обжег грудь изнутри, и сердце забилось так, что, возможно, его стук слышали стоящие поблизости люди. Я судорожно склонился к фонтану, зачерпнул воды — хотел пригладить волосы, но почему-то вместо этого выпил (мне вдруг очень захотелось пить), затем снова зачерпнул — уже специально для волос. Фонтан шумел своей высокой, сквозь солнце, радугой. Скакали воробьи, среди них одна — та девочка, тоненькая и черноглазая. Зеленел лиственный шелест бульвара, гремели машины; вокруг наперебой звучали голоса снующих и сидящих людей, громкие и тихие. Предвечернее солнце слепило, плескалось в фонтане, в стеклах автомобилей и трамваев, в моих часах. Леонид уже поднялся по ступенькам, оправляя белую куртку, поправляя волосы на ходу — и вот, шел ко мне…
