Женя Золотов - Исповедь школьника
Обзор книги Женя Золотов - Исповедь школьника
Женя Золотов
Исповедь школьника
Часть 1
В начале был хаос. Мне едва исполнилось шестнадцать лет, я находился в том чудесном возрасте, когда все окружающее тебя вдруг начинает восприниматься по-новому. И вот зимой, с ее заснеженными улицами и праздничными огнями, как раз на Новый год (время тайн и подарков) мой отец неожиданно сообщил мне, что сын начальника его охраны будет теперь учиться вместе со мной. И в мою жизнь вошел Леонид — также шестнадцатилетний, на полгода старше меня — высокий, хорошо сложенный юноша: темные волнистые, необыкновенно густые волосы, красиво уложенные на пробор; бледное лицо, нежный румянец на щеках; твердый волевой подбородок и прекрасные мечтательные, осторожно-застенчивые глаза — таков был его облик. Мы оба резко выделялись среди прочих наших сверстников — шумных и грубоватых, и поэтому сразу, как по команде, потянулись друг к другу. В школе мы теперь сидели за одной партой, большую часть времени проводили вместе, и вскоре крепко подружились. Я нежно привязался к нему всей душой и скучал, когда мы не могли видеться. Многое нас связывало — сразу обнаружились и общие любимые книги, и схожие музыкальные пристрастия. И он, и я серьезно занимались живописью, причем оказалось, что оба мы, отдельно, являлись любимцами нашего преподавателя в художественной школе, которую посещали уже не один год в разные дни недели, еще не зная друг о друге. Теперь мы вместе предавались нашему искусству с удвоенной страстью и самозабвением, и всего лишь к четвертой неделе знакомства у нас уже незаметно выработался единый вкус и стиль — теперь, как отметил наш преподаватель, работы каждого из нас выглядели так, словно мы выполняли их вдвоем. Были и другие тайные знаки — вехи судьбы, расставленные ею на путях, по которым она вела нас в прошлом, постепенно приближая друг к другу. Например, выяснилось, что частная преподавательница музыки, которая еще с первого класса учила меня на фортепиано, занимается также и с ним. Что несколько лет назад мы довольно долго посещали одну студию бальных танцев. И также, совершенно неожиданно и вполне логично, оказалось, что мы ходим в один и тот же бассейн — раньше, когда Леонид жил в другом районе, он приходил сюда, как и на живопись, в другие дни — и вот, теперь мы встретились, и круг замкнулся.
Мы занимались в одной группе и были почти одного роста, хотя на вид Ленька казался старше: он был шире меня в плечах и намного сильнее. Я, словно зачарованный, смотрел, как он поднимался из воды по ступенькам, небрежным жестом поправляя мокрые волосы; как стекают капли воды по его телу, словно изваянному из мрамора — сильные, мускулистые руки, прекрасно развитые плечи и грудь, впалый живот, длинные, стройные ноги. Он казался мне похожим на скульптуры Фидия или Праксителя, которые мы с ним так тщательно изучали в наших пособиях по живописи, избегая встречаться глазами. Он был похож на них — только живой и гораздо красивее. Я изо всех сил пытался не отставать от него на тренировках — и, конечно, намного быстрее утомлялся — настолько, что с трудом мог подняться по лестнице из воды. Ленька всегда подавал мне руку или поддерживал за локоть — осторожно и бережно, словно боясь причинить мне боль. Мы почти не разлучались, и путь домой, усыпанный вечерними звездами, убеленный сказочным снегом, теперь, когда мы жили совсем близко друг от друга, всегда был для нас общий. Все тело, от шейных позвонков, от бровей и ключиц до щиколоток, до пальцев на ногах, окутывала блаженная усталость. Снежинки таяли на разгоряченных лицах. Мы шли не слишком быстро, болтая, скажем, о книгах, школе, о планах на будущее, о чем-нибудь еще, смеялись… Но изредка наш живой разговор как-то сам собой прерывался, возникала естественная пауза. Мы молча, рассеянно смотрели, какие завихрения образует снег в лучах фонарей — приглушенных апельсиновых эллипсов вдоль проезжей части. Впереди звенел трамвай. Рельсы озарялись бледно-зеленой вспышкой. Помню, как я смутился и, наверное, покраснел, когда Ленька в первый раз — сначала долго не решался, потом решился очень застенчиво взять у меня мою спортивную сумку с ремнем через плечо. Кроме полотенца и плавок, там еще были довольно тяжелые краски, кисти и папка с рисунками. Я смутился, но посмотрел на него с благодарностью. Мне почему-то совсем не было стыдно, что он считает меня слабее, мне было даже приятно — не знаю, ничего похожего со мной никогда раньше не было. Он проводил меня до самого дома. Прощаясь, я несколько дольше обычного задержал в своей руке его горячую, тонкую, но сильную ладонь — он не отнял ее… Вечер прошел для меня, как в тумане, и я провел бессонную ночь — не помню, о чем я думал, что чувствовал. Я совсем заблудился в своих ощущениях. В окно светила полная луна. Было жарко. Откинув простыню, я лежал обнаженный, купаясь в лунном свете, и к утру оказался смертельно, немыслимо влюблен в этого юношу, нежного и сильного, с прекрасными темно-карими глазами.
Это было в двадцатых числах марта восьмого класса. А на следующее утро, точнее, еще ночью, вспыхнула весна, и оконное стекло с восходом солнца словно обожгло меня пламенем, и я помню — поскольку не спал, как капли барабанили по подоконнику. У дверей школы сугробы, к третьему, что ли, уроку, превратились в большие лужи, в которых сияло солнце и небо, с кучкой пористой грязи посередине, и дворник убирал воду гремящей лопатой. От бессонной ночи у меня в тетради подкашивались буквы, я ронял голову на руки, учитель что-то говорил, солнце сияло. Ленька смотрел на меня с удивлением и беспокойством, я в ответ смущенно улыбался и отводил взгляд. Когда на перемене я умывался в туалете холодной водой и взглянул в зеркало над умывальником, мне почудилось, что глаза мои расплываются по лицу. Впрочем, к четвертому уроку я кое-как разошелся.
И был вечер, и было утро — день второй, и снова мы были в студии живописи и в бассейне, и Ленька опять нес мою сумку, которую я отдал ему с простодушной благодарностью и которую он взял у меня с какой-то особой заботой, сняв прямо с моего плеча. Я стойко, молча, пронзительно переживал свои чувства — не могу передать как. Это было, наверно, очень смешно — как, наверное, дружески, добродушно, похлопывая меня по плечу, издевались бы мои знакомые — или вообще, повели бы лечить к врачу, если бы я не похоронил мою тайну глубоко-глубоко в сердце. Это было смешно со стороны — и необыкновенно трагично для меня, поверьте… Восьмой класс кончился, меня увезли на дачу — и как я умирал все лето!!! Я спрятал любовь в своей мальчишеской груди-и как же у меня там болело, как горько я плакал по ночам, в своей просторной комнате на втором этаже, прижимая руки к нечастному глупому сердцу, накрывшись одеялом с головой! И в окно светила кошмарная луна, и убийственно кричали кузнечики.
Мне было только шестнадцать лет, я был еще мальчишка, почти ребенок. Я был, конечно, девственник — во всех смыслах. Я никогда особенно не дружил с девочками, не влюблялся — можно сказать, я совсем еще не знал, что это такое, и все это для меня было в первый раз. Да я и внешне был еще не совсем юноша — скорее, мальчишка. Помню высокое зеркало в моей комнате, в котором по утрам, прежде чем одеться, я подолгу рассматривал свое отражение во весь рост — обнаженный, при ярком солнечном свете, охваченный какими-то новыми, смутными, томительно — сладкими ощущениями. Вот я стою — длинноногий, высокий и гибкий, красиво сложенный мальчик. Тело окрашено нежно-золотистым загаром. Хрупкие прямые плечи, отросшие за лето густые, длинные льняные волосы и печальные серые глаза под темными ресницами. Я так и помню это зеркало, собственно потому, что, во-первых, каждое Божье утро старательно высматривал, не слишком ли мои глаза покраснели и распухли за ночь от слез. И еще потому, что там, в этом зеркале, я, как мне показалось, неожиданно для себя разглядел в своих чертах, еще по-мальчишески нежных, не оформившихся в мужские, какую-то неясную, тайную, дремлющую во мне женственность. Как видите, тут все было одно к одному. Мне приходили в голову странные, нелепые мысли, что вот, если бы я был девушкой, все вообще было бы гораздо проще — можно было бы не делать никакой тайны. Я мог бы запросто поделиться всем с друзьями, даже с родителями, и мне было бы намного легче. Но в нынешнем положении вещей об этом не могло быть и речи. Поэтому ничто мне помочь не могло, и мое мучение продолжалось.
Я был домашним мальчиком — тихим, застенчивым и мечтательным. Меня окружали мои личные увлечения, мои книги, мои деревья и цветы в саду, и с ними я делился своей грустью и слезами. Когда становилась темно и прохладно, и цветы закрывали на ночь свои лепестки, я незаметно шел в дальний угол сада, где на высоких, образующих сплошной черный ряд, кустах, белели розы. Присев в темноте на корточки, незримый для постороннего глаза (едва ли, впрочем, кто-то мог забрести сюда в такое время), я протягивал руки к моему любимому цветку, на ночь сложившемуся, как бутон. Едва касаясь, я брал его в сделанную из ладоней чашечку и, приблизив лицо, осторожно согревал своим дыханием и невероятно нежно, кротко, беззвучно, едва дотрагиваясь губами, целовал его, представляя себе, сам не знаю что, и даже не пытаясь сдерживать слезы. И цветок просыпался, отогретый моим дыханием. Он просыпался от того, что рядом, прильнув к нему, безутешно плакал несчастный мальчишка. Плакал как ребенок, или как взрослый человек, совершенно одинокий со своей болью в таком огромном, звонком, таком дружелюбном, прекрасном мире, мальчик, который абсолютно ни с кем из окружавших его взрослых, любящих и балующих его, не мог поделиться истязавшей его тайной. Роза раскрывала нежные, благоухающие во мраке сада жемчужно-огненные лепестки, прекрасная, похожая на царевну из балета «Лебединое озеро». И я поверял свою душу розе, разговаривая горячим шепотом с ней и, если случится, с прилетевшей большой ночной бабочкой, своим упругим, стремительным полетом олицетворяющей силу и непреклонность, вносящей в мое признание какой-то другой оттенок. Они — то все понимали.
