Хуан Бас - Скорпионы в собственном соку
– Давай, давай, Антончу. Если хочешь надавать ему по мордам, выведи его и пса на чертову улицу. Здесь никогда не бывает потасовок, – сказал Хулиан или Хосемари с забавным выражением заботы о клиентах в голосе.
– Это кажется мне хорошей мыслью… Говорю тебе, членосос, говнюк недоделанный, что эта чертова сраная собака, пидорский поводырь, мешает мне, и этого достаточно для того, чтоб я тебе накостылял. – Он еще ближе придвинул ко мне свою рожу. Он противно брызгал слюной, и мне приходилось прикрывать глаза. – А кроме того, на ней нет намордника. – Он довольно улыбнулся своему потрясающему открытию.
У меня был заготовлен очевидный ответ, и я не лишил себя удовольствия произнести его вслух:
– Вот вам действительно следовало бы надеть намордник.
Он весь побагровел, его глаза, испещренные полопавшимися венами, стремились выскочить из орбит, как пробки из бутылок. Я с надеждой подумал о том, что он выглядит так, словно с ним сейчас случится апоплексический удар.
– Мать твою! Жду тебя на улице! Мне насрать на то, что ты – карлик. Я тебя хорошенько вздую!
Он открыл дверь с такой силой, что я подумал: он ее сорвет с петель.
– Закрой дверь или выходи, ты холод сюда впускаешь, – сказали ему из глубины помещения.
Но он не вышел. Он замер, глядя на меня угрожающе, несомненно, он был в замешательстве из-за моей флегматичности и высокой точки кипения. Я достал сигарету с ментолом из пачки «Данхилл» и зажег ее не с того конца: неприятное ощущение! Это было единственное физическое доказательство, выдававшее мой испуг.
– Мне жаль, сеньор. Я не практикую бокс с психопатами.
Он задумался, пораженный. Он медлил с ответом. Я попал в самую точку.
Из багрового он стал серым, и что-то вроде кровавой пены – или это было вино – выступило у него на губах. Он снял пальто с таким неистовством и неуклюжестью, что на какое-то время запутался в нем. Это был подходящий момент, чтобы запустить ему в череп стоявшей рядом пепельницей из горного хрусталя, но я – кабальеро из Бильбао, а не кабацкий забияка.
– Выходи, козел! Жду тебя здесь, снаружи.
Он вышел с грохотом, остановился посреди тротуара и с яростью бросил пальто на покрытый толстым слоем грязи капот машины, продолжая выкрикивать в мой адрес целую вереницу портовых эпитетов. Я осторожно отвязал Мило, встал и побежал в направлении уборной, где закрылся на щеколду и попросил братьев Риголития, чтобы они заперли бар на ключ или вызвали полицию. Ведь вдобавок в эту злосчастную, с какой стороны ни посмотреть, ночь я забыл дома мобильный телефон, красивую безделушку в форме арумбайского фетиша из «Отломанного уха».[30]
Я покинул свой бастион только полчаса спустя – как же мерзко пахло внутри! – когда наконец меня убедили в том, что этот пещерный житель заснул, как бревно, прислонившись к стене.
Я никак не мог представить себе, что это злополучное, но одновременно мимолетное путешествие явится прелюдией моих тесных отношений с Антончу Астигаррагой – так звали воплощение капитана Хаддока, – что вскоре я узнаю его странную и ужасную историю и что в настоящее время окажусь в столь тревожном положении.
4
«Здесь кончается жизнь и начинается выживание», – говорил Пак, надоедливый персонаж старого фильма Бернардо Бертолуччи «Перед революцией», повторяя слова Сиэттла, краснокожего вождя-златоуста. И так я почувствовал себя на следующий день, сделав попытку увидеться с доном Леонардо, моим отцом, в «Ла-Бильбаине», и еще хуже – прочитав его жестокое послание.
Дома я узнал, что после напряженного спора с доньей Ремедиос, моей безумной матерью, он решил провести ночь в клубе, порог которого я вознамерился переступить в то серое утро.
Как я и предполагал, аннулирование банковской карточки было его рук делом. Он не в первый раз перекрывал мне кран, и не в первый раз мне удавалось снова открыть его сыновней лестью и напрасными обещаниями, но в данной ситуации у меня возникло дурное предчувствие. Эпифанио и Блас, угодливые помощники швейцаров, дежурившие по утрам в «Ла-Бильбаине» – два самых настоящих персонажа «Замка» Кафки или, если посмотреть с другой стороны, братьев Альварес Кинтеро,[31] – чувствовали себя неловко, выливая на меня кувшин холодной воды с минимальной видимостью приличий.
– Нам очень жаль, сеньор Франсиско Хавьер. Сеньор ваш отец оставил нам точные указания: не дать вам войти.
– Строгий запрет, дон Франсиско Хавьер.
– Мы искренне огорчены.
– Я сказал бы даже больше: мы глубочайшим образом подавлены.
– Но я ведь тоже член…
– Ай! Боюсь, что уже нет. Дон Леонардо в срочном порядке исключил вас и вашего уважаемого брата Хосеми.
– Также и вашего очаровательного брата Хосеми.
– Это большое бедствие, и мы чувствуем его, как свое собственное.
– Это пощечина, которую мы хотели бы принять на свои щеки.
– Сеньор ваш отец велел нам также вручить вам лично в руки это конверт.
– Конверт, предназначенный только для ваших глаз, дон Франсиско Хавьер.
– Хорошо, но… я не могу войти даже на минутку? Я хочу только спросить его…
– Нет, нет, нет, невозможно, дон Франсиско Хавьер; не заставляйте нас страдать еще мучительней, просим вас.
– Не разрывайте нам сердце еще больше, умоляем вас.
– Дон Франсиско Хавьер, прежде чем покинуть нас, если б вы были так добры и зашли в английский бар через дверь, что выходит на улицу, чтобы заплатить по маленькому счету в двадцать пять тысяч песет, который числится там за вами…
– Двадцать пять тысяч песет, которые вы должны клубу, дон Франсиско Хавьер.
– Конечно. Я пойду к банкомату снять деньги и сразу же вернусь.
– Ага.
– Ясно.
– Вы всегда можете распоряжаться нами, мы ждем ваших приказаний, дон Франсиско Хавьер…
– Днем и ночью, как только вам захочется поручить нам что-нибудь…
Я повернулся к ним спиной и представил себе подлые улыбки, какими обменялись эти два приторных шизофреника. Я стремительно ушел оттуда прочь и так и не нашел потом времени вернуться.
Папа зашел слишком далеко в своем мстительном настроении и лишил моего идиота-брата и меня приюта в нашей любимой «Бильбаине», клубе в английском стиле для благородных господ высокого происхождения, который придерживается замечательного принципа не допускать женщин в состав членов. Лишить нас доступа к благам этого дворянского оазиса среди бурных песков плебса – это было уже слишком.
У меня не было сил открыть подозрительный конверт до тех пор, пока я немного не утешился после публичного оскорбления при помощи полдюжины проверенных Устриц и полбутылки «Вейгарадес», моего «настольного» «Альбариньо»,[32] в баре «Фернандо», всю жизнь простоявшем на Пласа Нуэва, – ах, эта моя врожденная любовь к устрицам! Я заплатил за аперитив благодаря тысяче песет, которые одолжил из тощего кошелька Касильды, нашей верной служанки. Как говорит Джозеф Конрад, невзгоды делают хороших людей плохими, что уж говорить о нас, тех, что и раньше не занимались тем, что бросали крошки голубям в парке…
Посреди площади, квадратной, как голова моего прародителя, под свинцовым зимним небом, очень сочетавшимся со всем происходящим, я расшифровал его вымученную каллиграфию.
Пачито, сын!
Я больше не могу вас всех выносить, никого. Мне уступили комнату в «Бильбаине» до тех пор, пока не освободится люкс в отеле «Карлтон», который мне нравится и в котором я собираюсь жить впредь. Ты и твой идиот-брат будете получать чек на сто тысяч песет каждый только в течение ближайших трех месяцев (забудь о кредитной карточке), – я считаю этот срок достаточным для того, чтобы вы придумали, как зарабатывать себе на жизнь.
Тебе сорок один год (или сорок два?), дармовые харчи закончились. Естественно, ты можешь продолжать жить с вашей ошалелой матерью в моем доме (по крайней мере на данный момент). И я время от времени буду навещать вас. Я уже давно должен был принять это решение…
Какое облегчение.
Удачи, сын.
Твой освободившийся отец
Огроменная капля помета двух голубей, летевших вместе в крейсерском полете, – может, это были души вкрадчивых Эпифанио и Бласа, – попала непосредственно в середину моей непокрытой макушки и на слово «удачи» – дурной знак. А потом полил дождь, как в тот день, когда хоронили Асофру: гроб был свинцовый и плавал. Я остался там, неподвижный, как сломанная кукла, пропитываясь влагой. Также как в «Касабланке», чернила «паркера» моего старого, лишенного родительских чувств отца потекли, и бумага размокла под моими одеревенелыми пальцами. Дерьмо чокнутого голубя растворилось в воде и потекло по моей щеке, как траурная слеза, как пятно ликурга, того черного бульона, что спартанцы делали из свиной крови, уксуса и соли.
Я ощутил одну часть глухого смятения, девять – сильного ступора, несколько капель горького отчаяния, колотый лед до краев души и зеленую вишенку досады – отвратительный напиток.
