Дина Ратнер - Бабочка на асфальте
— Пойдём, подсобишь, — оглянулся он на пассажира.
Давид обрадовался пройтись после долгой езды.
— Ты не трожь, сам знаю какой кавун брать, — говорил степной человек с обесцвеченным на солнце лицом и одеждой.
Втащив в кузов и прикрыв соломой тяжёлый мешок, они уселись при дороге выбирать прямо руками красную сочащуюся мякоть арбуза. «Все люди братья», — радовался Давид близости незнакомого человека, с нежностью глядя на белые лучики расправленных под глазами от прищура на солнце морщин.
— Мне переть на твою нефтебазу ни к чему, — сказал шофер, утёр ладонью рот и влез в кабину, — до разъезда подброшу, а там сам дойдёшь. Правее бери.
Не прошло и получаса как стоял Рабинович на развилке дорог и оглядывался: вокруг плоская, смыкающаяся вдали с небом, степь. Только слева вдали серебрились цистерны нефтебазы. «Если держать под прицелом цистерны, — смекал путник, — километров пять будет, а если взять правее, как говорил шофер, получится дальше — в обход. В обход дорога наезженная, а прямо — едва проступающая из засохшей травы и заносов песка тропка». Двинулся вперед. Твердой земли под ногами хватило не надолго; тропинка исчезла — ее, словно, размыло песком. «Вперед! Только вперед!» — Взбадривал себя молодой специалист. Шёл он, наверное, под уклон, потому как цистерны исчезли из виду. Вокруг мёртвая, сухая земля под равнодушно-зловещим блеском белого солнца. Изредка попадались обломки старых почерневших шпал, ржавое перекорёженное железо. Здесь, невдалеке от Сталинграда проходила линия фронта. Песок почему-то стал сырой, потом мокрый, ноги вязли, скользили. Неожиданный крутой спуск привёл к покрытой радужными пятнами мазута болотной трясине. Прямо жуть — чёрная, пропитанная мазутом земля, пустое небо и трясина, ведущая в преисподнюю. «Дорога в ад», — подумал Давид и хотел было повернуть обратно, снова выйти на проезжую часть, но подняв глаза, увидел невдалеке, словно вынырнувшего, человека — обтянутый кожей скелет. Тёмные провалы глаз вспыхнули угрозой. Казалось, раздумывал — не наброситься ли ему на случайно заблудившегося, беззащитного путника. Давид оцепенел, попятился, неожиданно сорвался и побежал. Когда оглянулся, человек в свисающих лохмотьях стоял на том же месте и смотрел вслед. Кто он? Сбежавший заключённый, которого приговорили к расстрелу? Может немец, прячется здесь, не знает, что война давно кончилась. Или дезертир, тысячу раз пожалевший о случившемся. Живёт в заброшенном окопе или землянку себе вырыл. Что лучше — одичать и умереть с голоду, или смертная казнь? Легче умереть сразу или постепенно? Лучше сразу, — решил тогда Давид.
Дорога в степи привела, наконец, к небольшой деревне в одну улицу. Уже были глубокие сумерки, почти ночь, когда выплыли навстречу приземистые избы; в окнах ни одного огонька. Вскрикнул и тут же смолк петух, где-то скрипнула плохо притворенная калитка. И опять тихо. Давид прошел вдоль деревни, высматривая, где бы попроситься на ночлег. Пока размышлял, в какую дверь постучаться, из крайней избы вышла и направилась к колодцу женщина с двумя ведрами.
— Скажите, у кого тут можно переночевать? — бросился к ней путник.
— Командировочный, что ли? — спросила повязанная косынкой по самые глаза женщина.
— Да нет, работать сюда на нефтебазу приехал. По распределению из института.
— Значит, надолго. Вот и выбери себе хату справную, на крышу смотри. Вон у Горбачёвых железом крыта — не промокает. Туда и иди. — Женщина ловко вытащила из колодца полные ведра, подцепила их коромыслом и, переваливаясь как утка, направилась к дому. У неё одна нога была короче.
— А у вас можно? — спросил вдогонку Давид.
— У меня крыша старая — протекает. Ещё до войны толем крыли. И тесно, ребятишек двое.
— Мне много места не надо, где-нибудь в сарае на сеновале.
— Ночуй. Завтра оглядишься, получше найдёшь. Здесь рабочие и во времянках живут, только зимой-то в них не натопишься. По пять баб в каждой, навалом спят, приткнутся друг к дружке — и тепло. Сколько их здесь мается, — не то себе, не то шедшему следом заезжему человеку говорила хозяйка дома. Она подняла и поставила на лавку вёдра с водой, не расплескав ни капли. Бесшумно, не глядя на нечаянного гостя, достала из комода чистую тряпицу, застелила ею соломенный тюфяк, расправила грубошёрстное солдатское одеяло и сказала:
— Спите на здоровье.
— А вы? Это же ваша постель.
— Да я с детьми на полу лягу, летом оно и лучше — прохладней.
На следующий день с утра пораньше спешил Давид к, розовеющим в лучах восходящего солнца, цистернам нефтебазы. Невдалеке, слева от выстроенных в шахматном порядке цистерн, лоснилась гладь залива с застывшими на ней баржами.
Справа — новое, из красного кирпича, двухэтажное здание конторы. Мерный стук насоса, перекачивающего мазут по подвесному трубопроводу, делал утреннюю безлюдную тишину особенно ощутимой. На первом этаже конторы по обе стороны коридора двери с табличками: «Директор», «Главный инженер», «Бухгалтерия», «Отдел кадров».
— Ещё рано, никого нет, — пояснила женщина неопределённого возраста из отдела кадров, только её дверь оказалась не запертой. Прочитав направление на работу, сказала:
— Располагайтесь на втором этаже в кабинете начальника теплоцентрали.
— А он что, в отъезде?
— Да нет, вы и будете этим самым начальником. Вот вам ключ.
Давид поблагодарил, взял ключ и повернулся было уйти, но кадровичка продолжала говорить:
— Кабинет начальника химической лаборатории тоже на втором этаже, лаборатория пока закрыта, специалиста нет. Послали заявки в Москву и Ленинград. Должны прислать.
И потянулось время — один бесконечный день. Давид проверял расчёты строительства теплоцентрали, сверял чертежи, делал обмеры на местности. А ночами, отгороженный от хозяйки и её детей ситцевой занавеской, лежал на соломенном тюфяке, смотрел в черноту и думал: «Нет у людей выбора, идут всего лишь по той дороге, которая открывается перед ними».
В избе душно, почему-то в деревне нет форточек и окна не открывают. Среди ночных шорохов, поскрипывания, попискивания за стенами, на чердаке, Давид различает едва уловимое дыхание Оли — хозяйкиной дочки. Тоненькая, беленькая девочка с едва наметившейся грудью и светлыми, как голубеющее на рассвете небо, глазами совсем не похожа на свою смуглую, черноглазую мать. Рядом посапывает её братик, шестилетний Вовка, он чернявый, узкоглазый, вроде татарчонка. Оля высокая, медлительная; ходит — плывёт лебёдушкой. Вовка, наоборот, низкорослый, юркий. Отца у них нет и, судя по всему, не было. За хозяина в доме сметливый Вовка. То он, по-деловому насупившись, прилаживает отвалившуюся от забора доску, то чинит табуретку или тащит какую-нибудь корягу на дрова. А то часами, посиневший в холодной воде реки, ловит раков. Гордый добычей, тащит их шевелящихся в сетке домой. Тут же разводит во дворе огонь, кипятит воду, варит, заталкивая в котелок вываливающиеся клешни. Дети в деревне взрослеют рано.
Первой на исходе ночи оставляет избу мать. «Пока доковыляю до места — рассветёт», — объясняет она. До колхозной птицефермы далеко — километров шесть, а то и больше. Переваливаясь как уточка, Нюра доберется туда в хорошую погоду часа через два — два с половиной. Ходит она в низко надвинутом платке, не поднимая глаз. Сторонится людей. Стыдится ли своей хромоты, или может того, что прижила детей без мужа. Тяжёлый труд валит её замертво. Вернувшись домой, пьёт зачерпнутую из ведра воду, опускается у стены на пол и тут же засыпает.
«Может, так и нужно, — размышляет Давид, — отмахать свои километры, детей поднять и тихо уйти».
Самое большое богатство в доме — сундук, в котором Нюра прячет наворованный с птицефермы по горсточке комбикорм. Зимой этим кормом пробавляются три её курицы и петух. Овощи с огорода и яйца — вот всё, чем кормится семья. Нюриной зарплаты всего-то и хватает на спички, хлеб да керосин, но работа в колхозе даёт право жить в своём доме, стоит-то дом на колхозной земле.
«Хорошо хоть мне на этой земле не век вековать, — радуется Давид, — отработаю положенные три года и уеду». Особенную тоску у городского жителя вызывали на широких волжских просторах суховеи. Степь с круговертью поднятых ветром песка и земли страшила мраком и первозданным хаосом, хотелось забиться в нору, сжаться и замереть.
В один из осенних дней с дождем и завыванием ветра, Давид поднимался по лестнице конторы. После долгого хождения по степи под тяжёлым намокшим брезентовым плащом — проверял изоляционные работы на строительстве теплотрассы, нетерпелось выпить — согреться. Он уже представлял у себя в кабинете гранёный стакан в руке и булькающий звук, как вдруг открылась дверь химической лаборатории, и перед долговязым инженером Рабиновичем предстала коротко стриженная, зеленоглазая девушка в узкой юбочке, едва прикрывающей острые коленки. Она и оказалась тем самым специалистом — выпускником химического факультета, которого давно ждали на нефтебазе.
