Питер Бигл - Тихий уголок
Там ещё не было каменного надгробия, только металлическая табличка с надписью: «Майкл Морган. 7 марта 1924-10 июня 1958». Ему очень понравилась её краткость. «Как заголовок в „Таймс”, – подумал он. И долго-долго глядел на неё. – Моё тело – там, – думал он. – Все мои ничтожные обеды, почёсывания в голове, чихания и прелюбодеяния, горячие ванны, загары, пиво и бритье, всё погребено и всё забыто. Как водой смыло все маленькие привязанности. Я чувствую себя чистым, светлым и нетронутым». Он подумал об охоте за книгами на Четвёртой авеню и решил, что ощущает себя чем-то вроде разбитой электрической лампочки.
– Пока, – сказал он своему телу и зашагал прочь по мощёной дорожке. Он захотел посвистеть и почувствовал себя обманутым, когда обнаружил, что свистеть не может.
Майкл Морган шагал по кладбищу, не издавая ни малейшего шума. Солнышко пригревало его, но он не чувствовал жары. Не чувствовал он и прохладного ветерка, затерявшегося среди камней. Он увидел кольцо греческих колонн, которые поддерживали пустоту, а поблизости – бетонный водоёмчик. Видел он фонтаны и цветы, и тачку, наполовину нагруженную землёй. Один раз, когда он брёл вдоль обочины, мимо него пронеслась машина, но никто из машины не посмотрел на него. Он видел семейные участки с маленькими надгробьями, обившимися в кучки, словно перепуганный скот, увидал и огромный, в четыре этажа, мавзолей с мраморным ангелом на страже, а затем – группу черешен. Их густые ветви были усыпаны красными ягодами. А расставленные на правильных расстояниях друг от друга 24 копья указывали путь на Небеса, как подумалось Майклу, для заблудившихся душ или туристов.
Он почувствовал, что передвигается как бы в некоем вакууме. Он видел солнце и догадывался, что оно палит, но сам при этом не испытывал ни жары, ни холода. Он знал, что веет ветерок, так как видел бегущие через дорожку листья, но кожа его не ощущала движения воздуха. Негромко, но отчетливо он слышал пение птиц и журчание воды, но звуки эти ничего для него не значили, и ему совсем не хотелось попытаться сорвать черешенку. И не то чтобы он ничего не проклинал – он с трудом удерживался от того, чтобы не проклясть большинство из того, что было в его жизни; главное, что вопроса не возникало, проклинать или нет.
«Я чувствую себя посредственностью, – попробовал сформулировать он. – Я равнодушен». Но слова утратили всякое значение.
Он довольно долго шагал. Чёрная мощёная дорога стала грунтовой, затем – покрытой гравием, затем – снова мощёной. От неё отбегали другие дорожки. Она становилась то широкой, то узкой, словно холодная постель Барбары Аллен, но она не кончалась, а Майкл всё шагал и не чувствовал усталости.
«А вдруг у неё нет конца? – подумал он. – А вдруг я так и буду шагать и ничего не чувствовать, разве что развлекаться иногда подобной перспективой?»
Затем он взошёл на низкий холм и увидел мавзолей, перед которым сидел маленький человечек. Колени человечка были подтянуты к груди, а подбородок покоился на сложенных руках. Человечек глядел в никуда. Кажется, к Майклу начали возвращаться чувства: любопытство, интерес, некоторый страх, удовольствие и чайная ложечка надежды – всё это медленно пришло к нему вновь, вопрошая: Что это? Как это? Разве дом ещё не пуст? И Майкл Морган радостно воскликнул:
– Привет!
Маленький человечек заморгал, огляделся и улыбнулся Майклу.
– Привет! – откликнулся он. – Спускайся ко мне.
Майкл медленно спустился с холма, и человечек встал, чтобы его встретить. На вид ему было пятьдесят с небольшим, поскольку плечи его слегка округлились, а в волосах проступала седина. Но улыбка, которой он одарил Майкла, была тёплой и молодой, а глаза у него оказались цвета земли.
– Добрый день, – сказал он. – Меня зовут Джонатан Ребек.
– Майкл Морган, – представился Майкл, и внезапно почувствовал себя таким счастливым, что встретил маленького человечка, и таким счастливым оттого, что понял, что счастлив… Он схватил загорелую руку мистера Ребека – и вдруг увидел в немом ужасе, как рука проходит сквозь руку.
Затем он всё вспомнил и впервые увидал живое глазами мертвого. Он попятился от мистера Ребека и непременно повернулся бы и убежал, если бы карие глаза маленького человечка не оказались преисполнены такой печали. И тогда Майкл сел на ступеньки, ведущие к мавзолею, и попытался заплакать, но не знал, как начать.
– А, понятно, – сказал он наконец. – Я умер.
– Знаю, – мягко ответил мистер Ребек. Он сделал паузу, затем добавил. – Я видел твою погребальную процессию.
– В самом деле? – Майкл поднял глаза. – И как это выглядело со стороны?
– Очень мило, – сказал мистер Ребек. – Весьма пристойно и со вкусом.
– Это хорошо, – заметил Майкл. – Человек, как правило, приходит в мир с невероятным шумом, так пускай же он…
Мистер Ребек развеселился.
– С невероятным шумом! – он сдержанно захихикал. – Воистину так. Поразительно смешно и поразительно верно.
– Я могу закончить? – холодно спросил Майкл.
– Что? О, конечно. Прошу меня простить, я думал – ты закончил.
– Так пусть он удалится спокойно и тихо, – закончил Майкл, но под конец брезгливо растянул слова. Мистер Ребек вежливо рассмеялся, и Майкл окинул его хмурым взглядом, но вдруг и сам начал смеяться икающим, частым, как пулемётная очередь, смешком, а когда остановился – потёр руками глаза. Но слёз не было, утирать оказалось нечего, и Майкл спокойно посмотрел на мистера Ребека.
– Я не чувствую себя мёртвым, – медленно сказал он. – Разве я изрекал бы по-прежнему эти паршивые афоризмы, будь я мёртв. Я чувствую себя таким же живым, как и все остальные. Таким же, как ты.
– Я – не очень хороший эталон, – мягко возразил мистер Ребек.
– Я не чувствую себя мёртвым, – твердо повторил Майкл. – Я чувствую, что моё тело тянется за мной, словно якорь, – сравнение доставило ему удовольствие. – Да, якорь. Славный удобный якорь, удерживающий меня на земле. Если я мёртв, то каким же образом меня не уносит прочь из этого мира, словно простыню, которую сорвало с верёвки? – он почувствовал сожаление, что Муни, глава Классического факультета, не может сейчас его услышать. Они частенько засиживались вдвоём допоздна: Муни и он.
– Я знаю хорошее сравнение, – задумчиво сказал мистер Ребек. – Разве люди, у которых ампутированы руки или ноги, не говорят постоянно, что они их ощущают? Например, что ампутированная конечность чешется по ночам?
Майкл долгое время молчал.
– Я знаю сравнение получше, – сказал он наконец. – Есть один старый предрассудок. Некоторые люди верят, будто если убить змею днём, её хвост не перестанет биться до захода солнца, – он взглянул на мистера Ребека. – Порядок. Я мёртв. Сколько ещё до захода?
– Ещё далеко, – сказал мистер Ребек. Он присел рядом с Майклом. – Видишь ли, Майкл, ничто не умирает так, чтобы раз – и всё. Тело становится бесчувственным быстро, но душа цепляется за жизнь настолько долго, насколько способна, ибо жизнь – это всё, что ей известно.
– Душа? – Майкл почувствовал себя несколько обеспокоенным. – Так у меня, значит, есть душа?
– Не знаю, как это правильно назвать. Возможно, лучше – воспоминаниями. Жизнь – это великая вещь, и её довольно тяжело забыть. Для мёртвого всё, что было связано с жизнью, становится важным: чиркнуть спичкой, подстричь ногти. И не только твоя собственная жизнь проходит перед тобой, но и чья угодно другая. Ты обнаруживаешь, что жаждешь общества, и какие бы люди ни пришли тебя навестить, ты наблюдаешь за каждым их движением, пытаясь вспомнить, как ты, бывало, проделывал это сам. А когда они покидают тебя, следуешь за ними всю дорогу до ворот, но там останавливаешься, ибо дальше идти не можешь, – он сделал паузу. – Видишь ли, все они имеют основание – эти старые истории о призраках мёртвых, преследующих живых. Но всё это вовсе не так.
Майкл слабо улыбнулся.
– Ты знаешь о смерти больше, чем я.
– Я очень долго здесь прожил, – сказал мистер Ребек. – Смерть – это нечто такое, что надо изучать. Как и жизнь, только не надо торопиться всё узнать, потому что теперь у тебя больше времени.
– И это так и будет? Всегда? То есть, пока что это – совсем как при жизни, только меньше спешки.
Мистер Ребек не стал смеяться.
– Это иначе, – сказал он. – Но, честно говоря, я не могу объяснить тебе так, как, думаю, мог бы, если бы и сам умер. Но только тогда я не захотел бы объяснять, – он увидел, что Майкл растерянно моргает и продолжал. – Вот что я тебе в состоянии сказать: при этом забываешь подробности. Неделю спустя позабудешь немногое: какую музыку любил, в какие игры, бывало, играл – сущие пустяки. Через две недели, как правило, улетучиваются кое-какие вещи поважнее: где ты работал, где учился. Через три недели ты не вспомнишь, кого ты когда-либо любил или ненавидел. А за четвёртую – ну, этого я и словами выразить не могу – в общем, просто забываешь всякие вещи.
