Эрик-Эмманюэль Шмитт - Когда я был произведением искусства
Встав с кровати, он отпил глоток из бокала и, расправив плечи, устремил на меня проникающий взгляд.
— Не будим ходить вокруг да около: я — гений. Впрочем, я не стал бы им, если бы сам не верил в это. Я обрел известность еще в пятнадцатилетием возрасте благодаря своим картинам на черном мыле. В двадцать лет я делал скульптуры из соломы. В двадцать два я покрасил Дунай. В двадцать пять обернул статую Свободы клейкими лентами против мух. В тридцать лет я закончил свою первую серию бюстов из жидкого меда. Затем все покатилось одно за другим… Я никогда не вкалывал как проклятый, никогда не жрал лапшу или говядину от бешеной коровы. Я всегда катался как сыр в масле, я известен и признан во всем мире; за исключением встреч с отдельными психопатами вроде вас, всё, к чему я прикасаюсь, стоит целого состояния, любой нацарапанный наспех рисунок приносит мне столько, сколько профессору не заработать за целую жизнь. Короче, используя минимум слов, можно выразиться так: я обладаю гениальным талантом, славой, красотой и деньгами. Досадно, не правда ли?
Я не находил слов. Он подошел ко мне поближе и приоткрыл под усами свою витрину с ювелирными изделиями.
— Вдобавок ко всему, в постели я любовник, с которым никому не сравниться.
Я сидел, оглушенный столь убедительными доводами. Он подкреплял аргументы таким решительным тоном, что никому не пришло бы даже в голову оспаривать их.
Он вновь присел напротив меня.
— Ну, так что вы думаете об этом, мой юный друг?
— Я… Я… Я очень польщен, господин Зевс-Питер-Лама.
— Зовите меня просто Зевс.
3Обед накрыли на террасе. Около трех десятков молоденьких девушек, появившихся невесть откуда, громко щебетали за выложенным мозаикой столом. Голоса то пронзительно взлетали фальцетом, то затухали на низких нотах, обрастали россыпью хохота, трещали, срывались, разлетались в разные стороны, цеплялись друг за друга, бултыхались над уставленной на столе снедью, словно колония лососей, пытающихся пройти через бурлящий порог реки. Никто не слушал своих соседок, все говорили одновременно. Немного пообвыкнув в новой обстановке, я понял, что они распинались, периодически повышая голос, только ради того, чтобы их услышал хозяин дома.
Тот восседал во главе стола. И не обращал ни малейшего внимания на тщетные усилия тридцати прекрасных девушек. Он даже глазом не вел и ни на секунду не прислушивался к обрывкам разговоров; он лишь вскрывал ракушки с дарами моря.
Ни разу в жизни я не видел столько прекрасных девушек в одном месте. Мягкая бархатистая кожа, чистые ровные лица, большие ресницы, шелковистые волосы — все девушки обладали круглыми и в то же время грациозными формами, ясным взглядом и изящными жестами. Поскольку дело было летом, на них были наброшены лишь легкие накидки из полупрозрачной ткани, и я предавался чревоугодию в окружении бесконечной череды оголенных плеч, золотистых от загара рук, бросающихся в глаза открытых пупков и едва спрятанных под ненадежным покровом прекрасных грудей. В отличие от моего Благодетеля, я жадно всматривался в одно за другим молодое лицо, пытаясь вызвать интерес к своей персоне и поддержать беседу. Попытка провалилась самым чудовищным образом. У меня было ощущение, что меня вдруг одновременно поразила слепота и глухота: напрасно пытался я артикулировать слова и составлять предложения, никто их не слышал; напрасно старался перехватить чей-то взгляд, никто не видел меня. Поначалу, оказавшись среди такого количества великолепных и желанных женщин, я переживал, что моя мужская реакция бросится в глаза и вызовет смех у окружающих. Но уже за десертом я мог успокоиться: безмолвное и прозрачное приведение имело больше шансов быть замеченным, нежели я. Это лишь укрепило меня в моей решимости: завтра же я возвращаюсь в Паломбо Сол, чтобы ринуться в пропасть.
Во время обеда, несмотря на его безмятежную, расслабляющую атмосферу, я почувствовал за столом некоторое напряжение. Среди молодых девушек вспыхнула скрытая, но настоящая война. Все на взводе, все как одна — яростные соперницы. Патетические попытки привлечь к себе внимание Зевса-Питера-Ламы перегружали их речи безудержным хвастовством, каждая метала стрелы в конкуренток, осыпая себя наивными лестными эпитетами. Борьба достигла своей вершины за кофе, когда, словно по свистку магического арбитра, игра прекратилась.
Поставив чашку на стол, Зевс-Питер-Лама поднялся и поманил одну из девушек пальцем.
— Паола, идем со мной, опрокинем по стаканчику.
Высокая брюнетка, чей подбородок дрожал от восторга, тут же выскочила из-за стола. Другие сразу притихли с перекошенными от досады лицами.
Когда пара скрылась с глаз, они даже ради приличия не попытались продолжить беседу. За столом повисла мертвая тишина, которая, наряду с полуденной жарой, сковывала тело. Лишь редкие звуки пережевывающих пищу граций отличали их от каменных статуй.
Решив, что мой час наконец пробил, я повернулся к своей очаровательной соседке по столу.
— Так вы, значит, подруга Зевса?
Вздрогнув от неожиданности, она смерила меня с головы до ног, словно впервые увидела. Затем вновь переключила внимание на пустую чашку от кофе, потеряв ко мне всякий интерес.
За столом стояла гробовая тишина.
Я оглянулся вокруг. Покинув прекрасных сотрапезниц, мой Благодетель сорвал с них невидимую вуаль. С их лиц слетели маски молодости и обаяния, обнажив напряженные черты, за которыми угадывались ненависть, презрение, себялюбие, цинизм, алчность… Правда, пока этим девам было всего по двадцать, на их личиках можно было лишь мимолетно уловить зачатки множества пороков, но пройдет всего несколько лет, и эти наброски навечно запечатлеются в морщинах, которые выдадут их настоящую суть, скрытую пока под покровом молодости.
Когда я выходил из-за стола, то уже не был уверен, на самом ли деле они так прекрасны.
4По окончании сиесты Зевс-Питер-Лама пригласил меня в свою мастерскую.
На подиуме позировали три обнаженные молоденькие женщины. Я тут же в смущении отвернулся, словно меня застали за каким-то непристойным занятием. Однако прекрасные модели, слишком озабоченные тем, чтобы удержаться в неудобных позах и не пропустить оплошности конкуренток, уделили мне столько же внимания, сколько и за столом.
— Подходите ближе, — сказал Зевс-Питер-Лама, стоя за мольбертом.
Устроившись рядом с великим художником, я бросил взгляд на рождавшийся шедевр. Пытаясь сравнить оригинал и произведение искусства, мои глаза курсировали от холста, над которым он трудился, к молодым музам, вдохновлявшим на подиуме автора. Однако очень скоро мой мозг стал закипать от подобных путешествий.
— Итак, что скажете?
— Ну, знаете…
— Абсолютно никакой связи, не так ли?
— Ну… вроде, так.
Поскольку Зевс-Питер-Лама с чрезвычайно довольным видом сам это произнес, опередив меня, я с легкостью мог согласиться.
— Нет, никакой связи здесь не наблюдается…
На подиуме стояли три молодые женщины, в то время как на картине был изображен огромный помидор.
— Вы действительно увидели в них… это? — осмелился спросить я.
— Что?
— Помидор.
— Где вы видите помидор?
— На вашем холсте.
— Это не помидор, идиот, это красное воплощение утробы.
Я притих. Не угадав, что речь идет о красном воплощении утробы, я почувствовал, что наша беседа сходу стала не клеиться.
— С какой стати вы вдруг вообразили, клоун несчастный, что я буду писать то, что стоит у меня перед глазами и что заметно всем окружающим?
— А для чего тогда вы берете моделей?
— Моделей? Этих селедок? Мне вообще интересно знать, моделью чего они вообще могут служить!
Он в ярости плюнул на палитру. Хотя ярость продолжала кипеть в его душе, он начинал понемногу успокаиваться.
— Модели! — буркнул он. — Чтобы Зевс-Питер-Лама нуждался в моделях! Скажите-ка на милость, давайте уж вернемся в средневековье! Нет, это какой-то кошмар…
Он швырнул кисти.
— Все, закончили! — заорал он на девушек. — Можете одеваться!
Суетясь, модели в спешке набросили на себя то, что условно можно было назвать одеждой, и, не пикнув ни слова, выбежали из мастерской Зевса, метавшего гром и молнии.
Гениальный творец медленно обвел меня взглядом с головы до ног. Нехороший огонек загорелся в его темных зрачках.
— Просто поразительно, до какой степени сложно зацепиться за вас взглядом. Можно сказать, вы лишены малейшего рельефа. Вы — плоски.
— Я знаю.
— Вас словно нарисовали на ровной доске. И к тому же, когда я говорю «нарисовали»… Во всяком случае, не я рисовал. Да и краска уже поистерлась…
Убедившись, что его замечания причиняют мне боль, он расхохотался: к нему вернулось хорошее настроение.
![Д Кузиманза - В раю не плачут [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)