Джонатан Троппер - На прощанье я скажу
Сильвер думает о девушке, имени он не помнит, которая лежала под ним в кровати своей тесной общежитской комнатки, ее распахнутые глаза смотрели на него с жадным желанием, и чувствует то, к чему уже привык в последнее время, — глухую вялую тоску по всем тем вещам, которых уже никогда не вернуть.
— Забудь все, что, по-твоему, тебе известно, — Джек все больше раздухаряется, а это не сулит ничего хорошего. — Это далеко не те девушки, с которыми мы с тобой учились в колледже. Это эволюционировавший вид. Они любят секс. Они его любят и хотят его, они считают, что имеют неотъемлемое право им заниматься. Эти девушки — настоящие феминистки, благослови их Господь.
— Кончай уже разглагольствовать! — подает голос Оливер. — Я тут вообще-то пытаюсь расслабиться.
— Да брось, Оливер, ты ж знаешь, что любую из них бы оприходовал. Бутылка вина, пара таблеток виагры, и дело в шляпе.
Оливер поднимает козырек и щурится на Джека.
— Да хоть одна из них захочет меня оприходовать?
— Ты о чем вообще? Ты привлекательный мужчина.
— Я старый и жирный. И выживаю, потому что знаю свое место в джунглях.
— И какое же оно?
— Старый богатый крот, который платит за то, чтобы ему отсосали, — отвечает Оливер, возвращая козырек на место.
Пожалуй, думает Сильвер, сейчас в нем действительно есть что-то от крота.
Девушки вытягиваются и поворачиваются на своих лежаках, со знанием дела расстегивая лифчики, чтобы не оставалось белых полосок. Они покачивают ногами, натираются лосьоном, облизывают губы, теребят длинные волосы. Джек приподнимает темные очки, прищуривается и смеется, дивясь этому чуду.
— Силы небесные! — произносит он.
Оливер пукает, звук долгий и высокий, словно из воздушного шарика выпускают воздух.
— Господи, Оливер, прими слабительное, — говорит Джек.
Вот такие у него нынче друзья.
Они все так же сидят там и два часа спустя, когда появляется Кейси. Солнце висит высоко, запах масла для загара, шкворчащего на коже студенток, плывет над бассейном, щекоча им ноздри. Если правильно расположиться, то громыхание тягачей с автострады вполне сходит за удары прибоя. Сильвер, как часто в эти дни, покачивается в дымке воспоминаний, фантазий и сожалений.
— Сильвер…
А в лучшие дни, пожалуй, еще и едва уловимых проблесков надежды.
— Сильвер!
Кейси идет прямо к нему, в шортах и легком топе, завязанном вокруг шеи, ее крашенные в миндальный цвет волосы спадают на спину, их треплет легкий августовский ветерок. Когда она приближается, Сильвер замечает, что на ее лицо подковкой легла россыпь веснушек. Джек кряхтит, усердно изображая, что не пялится на дочь своего друга.
— Привет, — говорит Кейси с тем усталым безразличием, которое она приберегает исключительно для него.
Как и всегда, в первое мгновение, когда он ее видит, сердце замирает, как случается в секунды после сильного удара или, как он предполагает, когда начинаешь тонуть. Любовь или паника. Он никогда толком не мог отличить одно от другого.
— Привет, Кейси. — Он садится прямо, вдруг остро ощущая свое вывалившееся брюшко, отросшие щетину и шевелюру. — Что ты тут делаешь?
Она улыбается так, будто вопрос — затравка для их междусобойной шутки.
— И вправду — что?
Никого не удивит, что он ни для кого никогда не был примером образцового отца. За семь лет, прошедших с развода, он пропустил, умышленно или по расхлябанности, больше дней рождений, школьных концертов и университетских спортивных состязаний, чем хватает духу вспомнить. Его отношения с Кейси постепенно перешли от веселых и легких к натянутым и холодным, и когда начался подростковый период, от ее прежде неизменной снисходительности не осталось и следа. Он знает, что это его вина, знает, что заслуживает куда большего презрения, чем она способна выказать, и все же в том, что слышишь от своей дочки пренебрежительно брошенное «И правда — что?», есть что-то такое, отчего чувствуешь себя полностью и окончательно раздавленным.
Кейси оглядывает их троих, и он смотрит на них ее глазами: Джек, стареющий донжуан, выезжающий за счет своего дурацкого обаяния, потускневшего еще в конце девяностых, Оливер, грузный и угрюмый, он годится ей в дедушки и, потея в своей футболке размера XL, он вспоминает группу, переставшую быть крутой еще до ее появления на свет. Она окидывает быстрым взглядом студенток, затем с циничным блеском в глазах снова оборачивается на них, и вот они уже определены в категорию унылых, облезлых старперов, коими, собственно, они и являются.
Непросто нормально подняться, когда сидишь в шезлонге да еще пытаешься одновременно втянуть живот. После нескольких неуклюжих телодвижений он принимает наконец вертикальное положение, но даже от этого нехитрого усилия багровеет и задыхается. В «Версале» вполне приличный тренажерный зал, и, учитывая уйму свободного времени, можно было бы предположить, что он до него все-таки дошел.
Он целует ее в щеку. Она не отшатывается, что до нелепого переполняет его радостью.
— Ничего себе! — обращается к ней Джек. — Сколько тебе нынче?
— Восемнадцать.
— Ого, я чувствую себя стариком.
— Нет, есть подозрение, это из-за вашего собственного возраста.
— Трах-тибедох! — восклицает Джек.
Так он иногда выражается. Они не знают почему.
Кейси закатывает глаза, напрочь отказывая Джеку в существовании, и смотрит на Сильвера.
— Мне нужно с тобой поговорить.
— Все нормально?
Пару секунд она как будто обдумывает вопрос.
— Все великолепно.
— Пойдем внутрь, — предлагает он.
— Конечно.
Пока она идет перед ним к отелю, Сильвер замечает цветное пятно, красный всполох на ее плече.
— Что это?
— Просто роза, — отвечает она ощетинясь.
Татуировка и вправду вполне скромная — кроваво-красная роза с одним листком, выведенная на лопатке. Даже самые распоследние отцы могут раскричаться, увидев нечто подобное. Но он уже давно утратил все права на отцовское негодование, так что, может, у него есть шанс что-то на этом выиграть.
— Симпатично.
Кейси криво усмехается.
— Ты еще не видел той, что у меня на заднице.
— Господи боже!
— Соберись, Сильвер. У нас есть дела поважнее.
— Какие, например?
Она оборачивается, все еще ухмыляясь, но глаза широко раскрыты, и он видит, что она дрожит.
— Например, я беременна.
Бывают моменты, когда ты буквально ощущаешь, как земля бешено вращается под ногами, до такой степени, что инстинктивно необходимо за что-то схватиться. Он нежно берет Кейси за руку и смотрит ей в глаза. Они стоят, пока мир вокруг распадается на части, и оба ждут, что же он сейчас скажет.
Глава 5
— Ого.
Вот что он говорит. Она и сама толком не знает, что ожидала услышать. Дрю Сильвер не то чтобы был знаменит умением сказать нужные слова в трудную минуту. Да и вообще никогда. Но в его защиту стоит отметить, что он хотя бы не говорит: «Ты уверена?», «Кто это сделал?» и «Я был о тебе лучшего мнения».
Он не злится, не орет и не отводит глаза. Если и есть какие-то плюсы в том, что у тебя такой хреновый отец, так это, что он давно не вправе судить. Сильвер смотрит ей прямо в глаза и берет за руку, что в любой другой ситуации ее бы взбесило, но вот сейчас, когда она впервые произнесла вслух эти слова, она вроде даже совсем не против, чтобы ее подержали за руку. И когда Сильвер касается ее, она чувствует, как какой-то тугой узел внутри нее шевельнулся и ослаб.
— Ого, — повторяет он.
Он не кричит, у него не отваливается челюсть, ничего похожего. Это «ого» всего лишь, чтобы заполнить паузу, пока он осознает этот печальный факт — как человек, который добрую часть жизни провел, осознавая печальные факты, и теперь ей понятно, что именно поэтому она и пришла к нему.
И хотя он паршивый отец, и она знает, что в следующие пять минут он почти наверняка ее разочарует, но вот сейчас она могла бы расплакаться от любви к нему, хотя и ненавидит себя за это. Поэтому она не сдерживается. И плачет. Прямо перед этими несчастными мужчинами и полуобнаженными знойными цыпочками, разлегшимися у бассейна — и кто вообще пустил сюда этих девиц? Этот русский на входе ведет себя так, будто охраняет Белый дом, не иначе. Это лишь доказывает, как многого можно добиться, обладая хорошими сиськами.
А ее отец — он прижимает ее к себе, обнимает одной рукой, как будто не знает толком, как это делается, как будто боится, что может ее сломать, и как, черт возьми, ты умудрился столько прожить, не научившись обниматься? Она вообще-то терпеть не может, когда ее жалость к нему мешается со злостью, и от этого обычно ведет себя втройне гадко, но сейчас она закрывает глаза и утыкается в его шершавую, видавшую виды футболку, чтобы успокоиться. Она вдыхает его знакомый запах, который про себя называет «Одеколон неудачника», кажется, это помесь лосьона после бриться и талька. И хотя она цепляется за него, как утопающий за соломинку, она уже чует, как подступает привычная злость — это как старая песня, столько раз слышанная, что она уже даже и не песня, а отработанная дорожка в мозгу, которую уже невозможно использовать.
