Алеся eprst2000 - Было такое...
Для меня это все непостижимо. Я, например, не переношу помаду на своих губах. Самая лучшая помада — это мамина. Особенно когда мама с мороза пришла забирать тебя из детского сада и целует холодной щекой. А от ее губ пахнет помадой. Еще мамина помада самая вкусная.
От пудры у меня щекочет в носу. Пудра на мой взгляд самая бесполезная вещь. Помада — вот это да. Накрасил и ее видно. А пудра что? Пшик.
Всегда было такое ощущение, что женщина красится по принципу: все что есть — замазывается, все чего нет — рисуется.
Я не люблю косметику и не умею ею пользоваться. И искренне поражаюсь тем девушкам, которые тратят время на уход за веками. У меня к таким девушкам очень теплое уважение. Они как инопланетянки. То есть даже как женщины будущего. В будущем все женщины будут красивыми, как Алиса Селезнева. Мне кажется, что если бы Алиса Селезнева выросла, вышла замуж и родила детей (девочку и мальчика), то она бы мазала веки увлажняющим кремом. У нее бы даже муж не пил.
У меня по поводу косметики комплексы, наверное. Приходишь иногда в парикмахерскую, а там стоят пузыречки, флакончики, бытульки, баночки, тюбики, спреи… И еще букет расчесок у каждого зеркала. И так хочется, чтобы на тебе это все обязательно попробовали!.. Каждой расческой расчесали, всем на свете побрызгали, перед тем как сушить феном помазали, а когда укладку бы делали, то сдобрили волосы еще парой-тройкой снадобий.
А на самом деле как? Во-первых, берут одну расческу, которая самая обычная. А как же та, розовенькая, с такими длинными редкими зубами? Во-вторых, стригут короче, чем ты просишь. Вот всегда короче, хоть ты тресни! В третьих, никогда не получается красивой челки. В-четвертых (что самое ужасное и унизительное) поскольку волосы длинные, то парикмахерша просит встать! В детстве меня подсаживали на дощечку, чтобы голова торчала из кресла. А сейчас надо стоять! Мне это ужасно унизительно и неудобно. Потому что все сидят, а ты стоишь. Еще и волосы вперед счешут, ничего не видно, от щекотки аж заплакать хочется! А эта уродская накидка… Холодная и шуршащая, на шее давит. А руки парикмахера, которые тычут пальцами в голову и клонят ее то на один, то на другой бок… Противно.
Не знаю, как вы, а я считаю, что нет ничего лучше, чем бабушки, которые красят губы. Иногда встречаешь такую в транспорте: она старая-старая, морщинистая и низенькая. Даже радужка в глазах уже выцвела. А губы у нее обязательно накрашены. Помада просочилась по морщинистым бороздкам, зубы уже давно вставные. Но губы_обязательно_накрашены. Я считаю, что такие бабушки молодцы. Они и есть реальные Алисы Селезневы. Не из будущего. Из настоящего.
2005
2005/02/09
Димка
Мы договорились, что когда я заработаю пять тысяч долларов, то напою его с этих денег. Он уверял, что когда-нибудь я их обязательно заработаю. Я отнекивалась, говорила, мол, нереально. Он перебивал и отвечал: «Да куда ты денешься, обязательно заработаешь. Тебе эти деньги дадут и еще по имени отчеству назовут». И тогда я пообещала, что как только — сразу проставляюсь. И крепко-накрепко запомнила это. Потому что такие обещания надо выполнять.
Я не успела. Именно я не успела.
Он был розовый и чуть толстый. Улыбался очень хорошо. Немного нервничал, когда говорил. И при этом потел. Учился в каком-то военном учреждении. Говорят, что дома у него был строгий порядок. И спать вся семья ложилась рано. И мне было так интересно, что молодой человек, всего-то 25 лет, ведет себя так строго и рано ложится спать. А телевизор посмотреть? И в чем-то он был странный, и в чем-то мне не нравился. Но все равно молодец. В 25 лет генеральный директор. Жена, двое детей! Мальчик и мальчик. И жена нигде никогда не работала. Сидела с детьми дома. Я думаю, что Димка был крепким семьянином. И все у него было как-то… Было бы слишком, если бы он всю семью вывозил кататься на лыжах. Попахивает уже какой-то семьей из рекламы: золотая мама, золотой муж… Но зато он любил охотиться.
Вчера Димка чистил ружье. И оно выстреляло. Он умер. 26 лет.
Вот как тут сказать? Он умер? Или погиб? Или что? Не стало Димки. Чуть толстого и розового.
Так иногда бывает. Когда оказывается, что ты помнишь человека и по-своему дорожишь им. А его раз — и не стало. И вдруг ты понимаешь, что всегда надеялась на то, что он будет жить. То есть как-то неосознанно надеялась. Не думала об этом каждый день, но знала, что он живет и это важно. Оказывается, это было важно для меня, что он жил.
Честное слово, я когда-нибудь заработаю пять тысяч. Димка, я помню про наш уговор.
2005/03/15
Дело было в октябре
Пять часов утра.
Тихо-тихо.
И холодно-холодно.
На Васильевском спуске пританцовывает группа товарищей.
Кто-то уже успел сбегать к буфету и погреться. Кто-то топчется и выдувает в кулачки теплый пар.
Чистая как стекло Красная площадь. Почти прозрачная.
И ни одного человека.
В самом начале площади, у здания бывшего музея Ленина, стоит черный ЗИС. Блестящий и абсолютно хрустящий от чистоты. Будто бы он сделан из хрустальной смолы, если такая вообще существует.
За рулем сидит человек в военной форме и фуражке с кокардой, крутит ручку радиоприемника.
А на заднем сидении Берия.
Как живой.
Только если приглядеться (или принюхаться), то понятно, что Берия уже успел сбегать к буфету и погреться.
Поскольку близко не подпускают, то нюхать Берию приходится не каждому. А ты смотришь на эту картину и думаешь. Вот так, несколько десятков лет назад, ровно этот же ЗИС стоял на ровно этом же месте. И точно также били куранты, и точно также было холодно. И в ЗИСе из хрустальной смолы сидел Берия.
Из-за игрушечного собора, который любовно отреставрировали молдаване, встает рассвет. Красоты нереальной. Сначала розовыми красками зацветает, вплетает в себя изумрудное, а потом от чего-то темнеет и становится суровым. Закурил трубами кремлевской ТЭЦ и спохватился: «Вот сколько себя помню, всегда так здесь встаю. Иногда, бывает, замешкаюсь — ну, голубого поддам или там желтых оттенков, а потом думаю: ееептить! Правительственная территория, государственный объект! Тут, внучка, соображать надо, как правильно встать и какой цвет дать. А ты отойди-ка пока, не мешай, а то вон уже солнце прет».
А тут уже кричат: «Пишем дубль, рассвет уходит! Тишина на площадке! Пишем звук! Мотор!»
Куранты будто услышали, заважничали: «БОМ! БОМ! БОМ!..»
Режиссер: «Стоооп… Ждем куранты».
Куранты: «Бом».
Режиссер: «Пишем дубль! Тишина на площадке! Пишем звук! Мотор!»
Церквушка рядом с бывшим музеем Ленина захихикала своими колокольчиками: «Тиль-биль-тиль-биль…»
Режиссер: «СТОООП!..»
Рассвет: «Ну ееептить, вас не дождешься!»
Режиссер: «Начали!»
Где-то вдалеке зазвенели и засплетничали церкви, а по Красной площади уже едет черный ЗИС. Я знаю, хрустальная смола есть. И Берия есть. Он промчался по площади в нахлобученном каракулевом воротнике, мазнул смоляными шинами булыжники, и даже успел окатить холодными взглядом всю съемочную группу. Особенно задержался на буфете. Там грелась массовка. Берия завидовал.
Следующая точка — библиотека имени Ленина. Нет, дождя не было. С неба весь день сыпется влажность. Крупная влажность и мелкая. Вязаные вещи моментально мокнут и повисают грузом, прилипают и колются. Непромокаемые куртки дубеют и хрустят. Выворачиваешь карманы, а оттуда дождь.
Вдоль библиотеки, неуклюже брызгая лужами, пробирается поливальная машина. Голуби с ней играют в «А ну-ка, догони!» Счет 0:0. По сценарию ступеньки должны быть мокрыми. А тут и так влажность. Но раз пригнали машину, то полить надо.
В правом ботинке хлюпает вода. Можно даже сказать, штормит. И ты понимаешь, что тебе жить с мокрой обувью еще как минимум восемь часов. Противно. Даже тошнит. И НИКУДА не денешься. Терпишь. Прекращаешь подпрыгивать от холода. Если прыгать, из швов ботинок брызгает вода. В голову лезут совершенно дурацкие детские стишки про Танечку, про то, чтобы она не плакала и как по лужам скачет мяч. И ты понимаешь, что это самые омерзительные стихи про лужи, что мяч, наверное, ужасно круглый и красный, с белой полосой вокруг себя и пахнет резиной. И ты на всякий случай вспоминаешь, как в детском саду Максим Мухортов не дал тебе этот мяч. Столько лет прошло, а ты помнишь его фамилию. Встречу — убью!
Самые главные люди на площадке — водители микроавтобусов. В театре самые важные персонажи — пожарные, в любой деловой организации — курьеры. На съемочной площадке — стопроцентно водители. У них есть ключи от мест, где печка и длинные мягкие сидения. Ты готова разгадывать с ними ужасный кроссворд («Селезень кряквы, пять букв» — «САМЕЦ!»), слушать о том, как полетела шаровая опора и где он давеча стоял в пробке. На очередном вопросе о формуле пластилина, двенадцать букв, третья «и», ты, скрючившись в мокрой куртке на заднем сидении, понимаешь, что настоящее счастье — это немой массажист.
