Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза
В Японии литературу с давних пор был принято делить на «чистую», то есть элитарную, и «нечистую», то есть массовую. Одно и то же издательство в 1935 г. учредило две премии: премию Акутагавы для серьезной прозы и премию Наоки для развлекательной. С тех пор два эти направления существуют параллельно, не столько соперничая между собой, сколько друг друга дополняя. Однако в последние годы рубеж между двумя этими категориями становится условным. Например, тексты самых читаемых авторов — обоих Мураками и Бананы Ёсимото — во многом не совпадают с традиционным представлением о «настоящей» литературе. Из авторов антологии двое мужчин — Дзиро Асада и Макото Сиина — и две женщины — Каору Такамура и Миюки Миябэ — вообще-то числятся по ведомству массовой литературы, однако, как вы увидите, эта градация, действительно, утрачивает всякий смысл. Современному читателю обычно нет дела до авторской интенции писать «чистую» литературу или, наоборот, беллетристику; люди читают то, что им нравится, все категории и градации возникают уже потом. Сочинитель остросюжетных произведений Дзиро Асада владеет стилем письма лучше многих элитарных писателей, а диковинная фантастика Макото Сиины не укладывается в рамки досугового чтения и во многом напоминает экспериментальную прозу, обычно относимую к жанру «высокой» литературы. Привычная иерархия, по которой «чистая» литература находилась сверху, а массовая снизу, по сути дела функционировать в Японии перестала.
Другой из наших авторов, Сю Фудзисава, причисляемый к серьезным писателям, тоже не вполне укладывается в эти рамки. Его темы — секс, насилие, наркотики. Это жесткий, грубый мир, частица сегодняшней Японии, напоминает прозу Уильяма Берроуза и Чарльза Буковски. Даже в произведениях на экзотические, вроде бы оторванные от земли темы Фудзисава всегда наблюдателен и точен в реалиях современной жизни. В рассказе «Полночь в Буэнос-Айресе» описано весьма распространенное в нынешней Японии явление: танцевальные клубы для стариков (в качестве заголовка использовано название знаменитого танго Астора Пьяццоллы) — бытописательский реализм здесь переплетается с радикалистским покушением на общественные и литературные устои.
Из включенных в этот том авторов к числу, так сказать, ортодоксальных представителей «чистой» литературы можно, наверное, причислить лишь Нацуки Икэдзаву и Хисаки Мацууру. Да и они при ближайшем рассмотрении выглядят изрядными «ревизионистами». Икэдзава несколько лет прожил в Греции, в совершенстве владеет английским и греческим, переводил стихи поэтов современной Эллады и фильмы Ангелопулоса, так что он безусловно способен смотреть на японскую культуру не изнутри, а извне. При этом он не только хорошо знает мировую литературу, но и хорошо разбирается в естественных науках — написал немало научных статей. Это один из самых эрудированных литераторов Японии. В своей прозе он филигранно соединяет прозрачный, построенный на нюансах стиль с тонким лиризмом и научной достоверностью. Икэдзава тоже на свой манер раздвигает традиционные рамки «чистой» литературы, обогащая ее инъекциями зарубежной культуры и научными фактами.
Рассказ Х. Мацууры «Причуды жизни» композиционно и стилистически построен по законам истинно японской мелодики — он традиционен, старообразен, полон мистической ауры, неповторимой национальной образности и чувственности. Всё это так. Однако нельзя забывать и о том, что Мацуура — человек многогранный. Он работает и в других филологических жанрах, кроме того он известный культуролог. Сочинение художественной прозы для него — лишь одна из граней его деятельности. Он преподает в Токийском университете литературу и культуру Франции, пишет интеллектуальные и одновременно весьма чувственные стихи, является известным кинокритиком. Его «старообразность» не так проста, как кажется, ибо зиждется на отличном знании мировой культуры. Стало быть, и он тоже рассматривает свою страну как часть более объемного целого.
В последнее время в японской литературе все более заметны авторы, не связанные со столичной средой. Такие, как окинавец Сюн Мэдорума. Этот южный архипелаг имеет собственную историю и традиции, отличные от собственно японских. Окинава, конечно, тоже Япония, но в то же время и заграница, где процветают жанры, связанные с местным диалектом, который очень сильно отличается от стандартного японского языка. Сейчас у нас в стране есть несколько заметных авторов, использующих в своем творчестве окинавский колорит, и Мэдорума, несмотря на свою молодость, — из них самый талантливый и многообещающий. Рассказ «Капли воды» описывает события конца Второй мировой войны, когда шло сражение за Окинаву. Тогда пали 28 тысяч солдат-окинавцев и 94 тысячи мирных жителей архипелага. Но несмотря на трагизм описываемых событий, проза Мэдорумы буквально брызжет истинно окинавской жизнерадостностью. Жаль, что в переводе невозможно передать своеобразие местного диалекта, на котором звучит большинство диалогов этого произведения, придавая ему красочность и энергетику.
Другой интересный пример географической отдаленности от Японии — проза Тосиюки Хориэ, действие которой обычно происходит в окрестностях Парижа. Этот автор, как и Мацуура, является специалистом по французской литературе — литературоведом и переводчиком. В 1989 году он поступил в докторантуру Третьего Парижского университета, где провел три с половиной года. После возвращения Хориэ стал писать полуэссе-полурассказы, обращенные к этому периоду его жизни. Они были включены в сборник «За город» (1995), ставший примечательным литературным явлением. До этого большинство японцев, изучающих культуру Франции, ориентировались на Париж; теперь же Хориэ привлек их внимание к «загородной», то есть периферийной культуре. Та же линия была продолжена во втором сборнике «Auparavant» (1998), который описывал жизнь иммигрантов во французской столице и ее пригородах, увиденную если не иммигрантом, то все-таки тоже чужаком, японцем. Этот жанр, соединяющий в себе черты мемуарной прозы, эссеистики и беллетристики, органичен для Хориэ и в то же время вполне соответствует японской литературной традиции.
Что касается автора корейского происхождения Ян Согиру, то он уже и в прямом смысле японец неяпонский. У него гражданство не японское, а южнокорейское, но при этом он самый настоящий японский писатель. Проблема японских корейцев, о которой мало пишут и говорят за пределами нашей страны, имеет более чем 70-летнюю историю. В эпоху, когда Корейский полуостров являлся японской колонией, в метрополии широко применялся труд корейских рабочих. После войны правительство мало сделало для того, чтобы помочь им вернуться на родину; они так и остались существовать на положении иностранцев. Сейчас их насчитывается более полумиллиона. Некоторые представители этого сообщества стали видными японскими писателями — как Ян Согиру. Он родился в осакском районе Икаино, где живет много его соотечественников. В двадцать девять лет Ян Согиру, ранее занимавшийся бизнесом, обанкротился и, под бременем гигантских долгов, пустился в бега по всей Японии. Перепробовал множество профессий, десять лет проработал таксистом. Впечатления этого периода были обобщены в сборнике полудокументальных рассказов «Такси-рапсодия» (1981), откуда взят и публикуемый рассказ «На Синдзюку», где сочным, живым языком описано существование японских корейцев, их непростые взаимоотношения с коренными жителями и полицейскими. Сильные стороны прозы Ян Согиру — социальная критика и умение выстраивать сюжет. Благодаря безжалостному взгляду, которым автор увидел наше общество, японская литература стала богаче и многообразней.
Последним из нарушителей литературных границ назову Хидэо Леви. Из всех авторов нашей антологий он, пожалуй, самый колоритный. Даже по нынешним временам, когда появилось не так уж мало иностранцев, в совершенстве владеющих японским языком, случай, когда чистокровный американец становится одним из видных японских писателей, можно определить как уникальный. У Х. Леви собственный стиль, существенно отличающийся от грамматически правильного, но безжизненного японского, на котором пишут иные иностранцы. Он стал одной из ключевых фигур, определяющих многоцветие современного литературного процесса Японии. Сам Леви говорит, что его пример — лишнее доказательство «победы японского языка, добившегося того, что человеку иной культуры захотелось на нем творчески самовыражаться». Вероятно, плоды этой «победы» будут появляться и в дальнейшем — можно надеяться, что у нас будет всё больше писателей-неяпонцев. Ведь и среди пишущих японцев немало таких, кто стал писать прозу на чужих языках: Ёко Тавада, ставшая не только японской, но и немецкой писательницей; Минаэ Мидзумура, в романах которой японский и английский сосуществуют на равных. Появление двуязычных авторов, сумевших преодолеть лингвокультурные барьеры, само по себе потрясает самые основы традиционной японской словесности.
