Ахто Леви - Бежать от тени своей
Глава 4
Утром начался сильный ветер. Тучи поредели, наконец-то через них пробилось солнце. Кент был голоден. Нашел дикую смородину, но от нее голод ощущался еще сильнее. Ночь, проведенная под елью, не дала отдыха, тело оцепенело от холодной сырости, и даже быстрая ходьба не скоро помогла согреться.
Тайга переливалась пестрым золотом, и как было бы здорово идти в этой радости, если бы сухая одежда, если бы еда!..
Примерно к полудню он набрел на почти разрушенный деревянный настил одной из дорог, которые строились H строятся поныне в этих болотистых лесах. По ним из районов лесоразработок тяжелые лесовозы вывозят миллиона кубометров древесины, оставляя на месте лесов огромные пустоши. По мере исчезновения леса эти пустоши окружают одинокие поселки, какие обычно вырастали здесь и вырастают поныне вокруг колоний, население которых работает в этих лесах.
Состояние дороги говорило о том, что ею давно не пользовались: настил из бревен давно не ремонтировался. Кент пошел по этой дороге и вскоре приметил первые серые бревенчатые строения старого поселка. Понаблюдав за ним, пришел к выводу, что поселок пуст: нигде не было видно признаков жизни – ни дымка из трубы, ни звука. В поселке царила тишина, нарушаемая только посвистом ветра.
Странно и непривычно было ходить по вымершему поселку, смотреть на когда-то жилые дома с заросшими крапивою дворами и огородами; проходить мимо строений, в которых помещались, возможно, не более как год тому назад административные учреждения. Вот дом с забитыми окнами, над дверью прибита доска: «Продмаг». А вот здание, где помещались почта и сберкасса, – так написано на доске у сорванной с петель двери. А вот… – сердце даже сильнее забилось – открывается вид на незабываемое несложное архитектурное сооружение: четырехметровой высоты частокол из круглых остроконечных нетолстых бревен – забор покинутой колонии, по углам вышки, ржавое, рваное проволочное заграждение. А вот и цепи, к которым привязывали собак, и, наконец, «вахта» рядом с двустворчатыми высокими воротами…
Мертвая колония!
А может, не мертвая?
Сердце забилось еще сильней: а вдруг эта пустота и тишина обманчивы? Да мало ли что может быть «вдруг»! Разумом он понимал, что перед ним пустая колония.
И все же дверцу в проходную он открыл робко, настороженно. Дверь страшно и жалобно заскрежетала, словно зарычала уставшая от бессильной злобы собака, но отворилась. Он вошел в проходную, налево – дверь в вахтенное помещение и решетчатое окно дежурного. Такое же окно расположено справа – из него видны ворота. Открыл вторую дверь с массивным засовом и вошел на территорию колонии.
Перед ним бараки, он – в «зоне».
Много повидали эти бараки человеческих трагедий!.. В них были собраны люди со всех концов огромной страны. Здесь были люди с душами, озлобленными на жизнь, жестокие, коварные, бесчестные, чье ремесло – зло; здесь были и жертвы этих людей – обманутые ими, втянутые в гнусные деяния хитростью и людской слабостью. Здесь были и жертвы слепого случая. Здесь были все пороки, известные в мире, бесчеловечность вместе с жестокостью. Эти стены слышали проклятия в адрес всех и вся – жен, судьбы, человечества…
Жуткое ощущение: казалось, вот-вот появятся из бараков, изрыгая сквернословия, их обитатели или откроется калитка «вахты» и войдут надзиратели во главе с Плюшкиным, который обрадованно закричит: «Вот ты и вернулся, блудный сын! Только смерть нас разлучит»…
Никто не появился, где-то лишь ветер хлопал открытой дверью. Где-то что-то звенело, дребезжало. Кент зашел в барак. Он пуст, не только нет людей, нет и нар, столов и прочего жалкого скарба. Все перевезено на новое место, где еще шумят дремучие леса, в которых, ни о чем не подозревая, бегает зверье, щебечут птицы.
Кент подошел к вышке – к угловой, где штрафной изолятор. Последний теперь открыт, нет даже замков, лишь решетки на окнах оставлены и – ах вы, милые! – в камерах все еще стоят параши, эти вонючие свидетели порочной жизни, молчаливые слушатели блатного фольклора, порою столь же пахучего, как они сами.
Посмотрел на вышку, где когда-то, возможно, не так уж давно, мерзли на ветру часовые, считающие дни, оставшиеся до конца службы, вынужденные слушать в свой адрес площадную брань от населяющих зону. Попробовал бы тогда кто-нибудь пролезть через заграждение из колючей проволоки на вспаханную, теперь заросшую травою полосу «запретки»: пулю бы получил!..
Теперь Кент смело пролез через проволоку, вступил в «запретку», подошел к забору и, вспоминая, как это уже было однажды (когда каждое неосторожное движение стоило жизни), поднялся по забору и взобрался на вышку. Никого, здесь он один. Как хорошо!..
Бросив последний взгляд на эту безрадостную цитадель, он спустился с вышки по скользким от сырости ступенькам. Оказался он на задней стороне зоны и решил обойти безлюдное поселение – проверить, не осталось ли кого-нибудь из прежних поселенцев. Это, правда, казалось маловероятным. Ему было известно, что и не из таких глухих поселков уходило население: в этом краю все больше и больше пустели деревни, потому что жизненные центры и дороги были расположены от них далеко и люди оставляли дома, покидали целые деревни, уходя ближе к жизни, – туда, где она проявляла себя в виде ли большой стройки, железнодорожной магистрали или организованного сельского хозяйства. Пустые деревни в тайге можно было встретить часто. Кент видел их сам.
Вернувшись в поселок, где он намеревался отыскать укромное местечко, развести огонь и отдохнуть, Кент отправился на розыск так называемой промзоны – места, где арестанты в бытность здесь колонии трудились на токарных станках, ремонтировали технику – тягачи, бульдозеры, автомашины.
В «промзоне» легче всего можно было найти горючее – в крайнем случае пропитанные маслом или бензином тряпки, весьма подходящие для разжигания костра. Ну, а в дровах здесь нехватки не было.
«Промзону» он скоро нашел. Так же, как и жилая, она была окружена забором и вышками. На ее территории тут и там валялся грудами ржавеющий металлолом – старые моторы, останки тракторов, прицепов и прочее. В одном из гаражей нашел даже большую железную банку с бензином, а в углу гаража железную печь – скажи, какая роскошь! С грустью подумал о том, что нечего, к сожалению, сварить.
Запасшись дровами, затопил печь в гараже, не боясь привлечь кого-нибудь дымом. Черта лысого сюда заманишь, здесь даже охотнику делать нечего – леса-то настоящего нет, а зверье давно и далеко разбежалось, испуганное шумом электропил, треском падающих деревьев, рокотом моторов да вонью выхлопных газов. Здесь все мертво – и бывшая колония, и жалкий, ощипанный лес кругом…
Он вскипятил в найденной консервной банке воду, выпил ее, согрелся, затем устроил у печи из мокрых досок лежанку. Когда она достаточно подсохла, улегся. Ах, как приятно лежать у потрескивавшей и шипевшей печи, как приятно ощутить после многих дней скитания в тайге крышу над головой! Он лежал и думал о хлебе, о лагерном поваре…
Затем стал думать о Лючии, достал свернутое в трубочку ее самое последнее письмо и стал перечитывать, смакуя каждое слово, каждую фразу. Чем не питание, способное придать энергии, сил, бодрости!..
«Дорогой Феликс! – зазвучал призывно в ушах Кента ласковый голос Лючии. – Сегодня день был исключительно жаркий – температура воды двадцать градусов. В садах дозревают фрукты и белеют шикарные хризантемы. Сейчас ночь, а вечер я провела в компании из двадцати человек грузин, единственной русской была я. Отмечали день рождения товарища по работе.
Впервые воочию видела настоящего тамаду и обычаи грузинского застолья. Тамада произносил много замысловатых тостов, насквозь пропитанных житейской мудростью и, может быть, звучащих еще более торжественно потому, что произносились из-за моего присутствия на русском языке.
Удивительно! На столе не было ни водки, ни чачи, ни коньяка. Пили домашнее вино и шампанское. Все были в ударе, но ни один не был пьян в стельку. Вот этому надо бы поучиться нам, русским!
Правда, были, на наш взгляд, и дикости. Например, женщины сидели отдельно от своих мужей, ни один из них не ухаживал за своей женой, на женщин вообще не обращали внимания. Танцевали тоже без женщин. Исключением являлась я.
Чтобы ты понял, почему без всякого повода пишу тебе это письмо, придется сделать небольшое вступление.
Я очень жалею, что нам, хотя мы с тобой и шли на «параллельных курсах» взбаламученного житейского моря, не пришлось встретиться. Если б это случилось раньше, сегодня не нужно было начинать беседу в таком изысканно-вежливом тоне. Я не солгала, когда говорила о моем олимпийском терпении, но сейчас, размышляя о событии, произошедшем два дня назад, не вижу другого человека, с которым могла бы говорить об этом. Даже необязательно, чтобы этот человек выражал одобрение или осуждение, – просто мне нужно сейчас с кем-то поговорить по-дружески…
