Свен Регенер - Берлинский блюз
– А теперь послушай меня, мама, – возобновил он свою контратаку, – вопрос заключается в следующем: зачем…
– Да что ты там бормочешь, у тебя что-то есть во рту?
– ЯЗЫК! – саркастично выкрикнул в ответ господин Леман, хочешь отчетливой речи, мама, подумал он со злостью, так получай. – ТАК ЛУЧШЕ?
– Да не кричи ты так, я не глухая. Я всего лишь прошу тебя говорить отчетливо и хотя бы ничего не есть, пока мы говорим, это уже совсем неприлично.
– Мама, не сбивай меня, – произнес господин Леман, нарочито отчетливо выговаривая слова, что было нелегко, учитывая его обезвоженное состояние. Обезвоживание, подумал он, и еще нехватка электролитов – вот две важнейшие причины похмелья. – Зачем ты встаешь в семь часов, ответь мне на вопрос. Ты домохозяйка, кроме того, сегодня воскресенье, мама, тебе весь день нечего делать, по крайней мере ничего такого, чего нельзя сделать позднее семи часов, и зачем же, позволь спросить, зачем же, черт возьми, ты встаешь в семь часов утра только для того, чтобы терроризировать меня своими телефонными звонками, основное содержание которых состоит в том, чтобы сообщить мне, что ты уже три часа как проснулась? Зачем, мама, зачем?
– Ну как же… – прозвучало с другого конца провода слегка обескураженно, но вполне уверенно, – почему бы и нет?
Вот это, подумал господин Леман, это примечательно. Она упорная женщина, думал он, этого у нее не отнять, это одно из качеств, которым я эксплицитно обязан ей, подумал господин Леман, он всегда считал упорство одним из своих выдающихся качеств, воспитанным долгими и бурными годами жизни без стабильного заработка.
– Почему бы и нет? Почему бы и нет? Потому что это неприлично. – Господин Леман прибегнул к крайнему средству. – Если ты… – господин Леман с облегчением заметил, что благодаря адреналину и самообладанию к нему вернулось его привычное красноречие, – если ты сама говоришь, мама, что неприлично разговаривать с набитым ртом, даже если человек и не напрашивался на разговор, а был разбужен бесконечными звонками, причем, позволь заметить, ото сна, заслуженного трудом в поте лица своего, – если ты говоришь, что это неприлично, то почему же тогда, боже мой, ты считаешь нормальным будить человека, который работает по ночам, который всю ночь вкалывает, чтобы заработать на кусок хлеба, если можно так выразиться, тупо будить его тридцатью телефонными звонками, хотя любому понятно, что человека либо нет дома, либо он спит, – почему ты считаешь, что это прилично? Не говоря уже о том, что если на мой вопрос, почему ты встаешь в семь часов, ты запросто отвечаешь «почему бы и нет?», то и я могу спросить, что тебя удивляет в том, что я сплю в десять часов, причем на вопрос, почему я сплю, можно с таким же успехом ответить «почему бы и нет?», если это можно считать ответом, а не совершенно недопустимой манерой отвечать вопросом на вопрос!
Да, подумал господин Леман, рано или поздно надо было это высказать. Хотя теперь, когда он немного проснулся и смог излить в этой длинной речи свое раздражение, теперь он даже немного пожалел о том, что сделал матери такой суровый выговор. Он не был уверен, что поступил правильно, вообще-то недостойно так разговаривать с матерью, думал он, в принципе каждый человек любит свою мать – она ведь подарила ему жизнь, думал господин Леман, это само собой разумеется, а то, что она не идеал, – это не ее вина, думал господин Леман, она ведь простая женщина, подумал он, но выражение «простая женщина» его неприятно покоробило, нехорошее выражение – «простая женщина», это дерьмо придумали буржуазные интеллектуалы, подумал господин Леман.
– Эрнст, ты не хочешь поговорить с ним? Он такие странные вещи говорит!
– Мама, это еще зачем?
Из глубины далекой родительской квартиры донеслось недовольное бормотание.
– Все время я ему звоню, – слышал господин Леман голос матери. – А ведь это была твоя идея…
– Мама, что происходит? Может быть, ты сначала спокойно поговоришь со своим мужем? А потом перезвонишь? Не забывай, сколько это стоит. – Господин Леман выложил еще один козырь.
Но мама не слушала его. Господин Леман, на котором были только трусы, а он всегда спал в трусах, одна из его прежних подруг объяснила ему, что голым спать негигиенично и что кипячение грязных простыней, о котором господин Леман ее в общем-то никогда и не просил, – это просто свинство по отношению к окружающей среде, попытался использовать время, пока его мать не давала остыть конфликту, которому тоже, вероятно, шел тридцатый год, и направился на кухню, чтобы там, при максимальном натяжении обоих телефонных проводов, прямого, но постоянно запутанного, и второго, по природе своей спиралевидного, выпить несколько стаканов водопроводной воды и сварить кофе.
– Алло, алло, – кричал он в трубку, с трудом зажигая газ на плите, – я слушаю тебя, – крикнул он, засыпая в турку две ложки кофе, но на самом деле он наслаждался передышкой, хоть ему и приходилось неудобно наклонять голову, чтобы оставаться в игре.
– Это ты всегда говоришь, что нужно ему позвонить, а звонить приходится мне.
– Я… не…
– Сколько это может продолжаться… Кто только что…
– А что, я, что ли, виноват…
– И так годами, а потом он говорит, что мне надо было…
– Я не говорил, что… я только сказал, что нужно сообщить ему…
– И что это значит – ему нужно сообщить, кто будет сообщать-то, если не я?
– Что сообщить? – бросил в эфир господин Леман, который терпеть не мог кофеварок и к тому же полагал, что использование фильтров явилось одним из крупнейших недоразумений в истории кофе, ведь нефильтрованный кофе вредит здоровью гораздо меньше, потому что все те взвешенные частицы, которые задерживает фильтр, способствуют распространению действия кофеина на больший период времени и тем самым позволяют избежать негативного воздействия на кровообращение, и вот он налил в чашку напиток, который он, с тех пор как сломалась его кофеварка, эвфемистически называл ковбойским кофе. – ЧТО СООБЩИТЬ? – крикнул он в трубку, скорее не от волнения, а из простого желания покончить с этим бредом. – АЛЛО, АЛЛО, МАМА, АЛЛО, МАМА, АЛЛО, МАМА, МАМА…
В этот момент, и это было неприятно для господина Лемана, которого уже давно перестало волновать, что о нем думают соседи, потому что он считал их всех асоциальными придурками, прежде всего из-за того, что они страдали склонностью к жареным полуфабрикатам и периодически окуривали его квартиру дешевым жиром, – в этот момент в стену громко постучали. Это та идиотка с растаманскими патлами, подумал он, и испугался недоразумений, которые могут возникнуть, если именно эта женщина услышит, как он громко и долго зовет маму.
– Да что тебе, Франк? – проявилась наконец та самая мама.
– Мама, это ты мне позвонила, ты забыла? А я вынужден стоять тут и слушать ваши ссоры…
– Да это не ссора, с чего ты взял, что мы ссоримся, ссора – это что-то совсем…
– Не забывай, сколько это стоит, – снова предостерег мать господин Леман. – И скажи же мне наконец, что тебе нужно, ну пожалуйста, – он унизился до того, чтобы сказать «пожалуйста», – мама, что же тебе нужно?
– Разве нельзя хоть иногда позвонить собственному сыну и без всякой…
– Можно, мама, – прервал ее господин Леман успокаивающим тоном, – конечно можно.
– Разве нужно каждый раз давать отчет, когда звонишь собственному…
– Да нет же, мама! Все в порядке. – Господин Леман постарался разрядить обстановку, которая, как он знал, могла нагнетаться до бесконечности, и это могло привести к чему угодно, даже вызвать слезы.
– Мы едем в Берлин!
К этому господин Леман не был готов, это был тяжелый удар. Такой тяжелый, что господин Леман замолк. Они едут в Берлин, они едут в Берлин, думал он и просто не мог себе это представить.
– Франк, ты слушаешь?
– Да, мама. А зачем вы едете в Берлин?
– Ну как же, сынок, мы ведь всегда хотели.
– А я этого, – раздраженно сказал господин Леман, – как-то не замечал. За все те годы, что я живу здесь, я не замечал, мама, чтобы вы хотели съездить в Берлин.
– Да как же, мы часто об этом говорили.
– Нет, мама, – сказал господин Леман, – вы об этом никогда не говорили. Вы всегда говорили о том, что вы не хотите ехать в Берлин, потому что вам не хочется ехать через ГДР, что это Восточный блок и так далее, что вы не хотите унижаться перед гэдээровскими полицейскими и вся эта чушь.[3]
– Но, Франк, теперь ведь все не так строго, и что это вообще у тебя за тон…
– У меня? Что? Какой это у меня тон?
– Ведь это все в прошлом, теперь все не так строго, теперь есть соглашения и вообще…
– Это я вам всегда так говорил, а вы отвечали…
– Что за тон у тебя и какое нам вообще дело до этих полицейских, мы ведь никаких законов не нарушали, и нам нечего опасаться.
– Нормальный у меня тон.
