Махмуд Теймур - Синие фонари
Рафат мрачно посмотрел на него:
— Выходит, нашей стране всегда суждено оставаться под чьим-то сапогом? Но ведь это ужасно!
— Невыносимо… — проскрипел Мамун. — Я готов стать гражданином какой угодно другой страны, более достойной и уважаемой…
— И тебе не стыдно так говорить? — обрушился на него аль-Итр.
Мамун вспыхнул:
— Я хочу идти по жизни с высоко поднятой головой. Хочу, чтобы меня уважали, а нет, так поищу себе другую родину!
Голос аль-Итра задрожал от волнения:
— Ты, очевидно, забыл слова Мустафы Камиля[10]: «Если бы я не был египтянином, то хотел бы стать им!»
— Не понимаю я этой философии, — закричал Мамун. — И вообще я по горло сыт пустой болтовней!
Тогда заговорил я, пристально всматриваясь в глубь улицы, сверля взглядом окутавший ее синеватый мрак:
— Что бы там ни было, а поражение англичан в этой войне мы могли бы рассматривать как нашу победу, как первый шаг к освобождению.
— Хуже, чем сейчас, нам вряд ли может быть. Поэтому любая перемена явится для нас благом, — сказал Мамун, глядя куда-то в пространство.
И тут я увидел стройную фигурку в черной мулаа, едва различимую в ночном мраке. Сердце мое бешено забилось. Все мы притихли и, не отводя глаз, следили, как она легкой скользящей походкой идет мимо.
Она встретилась со мной взглядом, и я понял, что улыбка, игравшая на ее губах, предназначается мне одному. И лишь когда она исчезла, до моего сознания дошли слова аль-Итра:
— Вы вот считаете нашими врагами иностранцев. А среди соотечественников врагов не видите. А ведь сколько вреда приносит всякая нечисть, преспокойно живущая среди нас.
При этом он уставился на меня, словно давая понять, что мои чувства к девушке в мулаа для него не секрет:
— Что ты скажешь на это, господин Фахим?
В задумчивости я ответил:
— Ты прав, господин аль-Итр.
— То есть как прав? Что ты хочешь сказать?
Я устало пробормотал:
— То, что сказал…
— Ты это искренне?
— Вполне, — ответил я, зевая.
V
Два дня я воздерживался от посещения кофейни.
На третий день вечером, сам не знаю как, я оказался у того дома в подозрительном, темном переулке. Это произошло помимо моей волн. Словно какая-то неведомая сила привела меня туда.
Снова я слышал хмельные голоса и бравурную музыку. Снова видел человеческие тени, которые крадучись пробирались по переулку…
Я ждал. И вдруг прямо передо мной возникла фигурка в дорогой мулаа. Она!
Девушка молча взяла меня за руку и ввела в дом. Безмолвно я следовал за ней.
Мы поднимались по лестнице. Пьяные голоса и музыка звучали все громче, все отчетливее. Она крепче сжала мою руку, нежно привлекая к себе. Мы шли, тесно прижавшись друг к другу, охваченные страстью.
Вот и последний, третий этаж. Она открыла дверь ключом, провела меня через прихожую… Я шел как во сне; мне казалось, что все это грезится…
Мы очутились в уютной, чистой комнате. Было тихо. Музыка едва сюда долетала. Комната была погружена в синий полумрак: окна ее выходили на набережную и, включив яркий свет, можно было нарваться на серьезные неприятности.
Красавица сбросила с себя мулаа и осталась в каком-то воздушном одеянии; грудь и плечи ее были обнажены. Она весело улыбнулась:
— Вот и моя квартира. Нравится?
— Очень! Но еще больше мне нравится хозяйка.
Она рассмеялась. Затем, легко ступая, приблизилась ко мне и посмотрела мне в глаза. Мы молчали.
О, эти глаза! Изумительные глаза!
Они отнюдь не были черными, большими, бархатными, которые так любят воспевать поэты. Ее глаза были узкими и миндалевидными, и я затруднился бы назвать их цвет… И все же они были необычайно хороши. В них светилась усталая нежность, томность, они пьянили и завораживали.
Я не мог оторвать взгляда от них, я пил их прелесть и чувствовал, что схожу с ума от любви и желания.
Обняв девушку, я с жадностью прильнул к ее губам…
VI
Я стал избегать встреч с друзьями, с каждым днем мне все труднее было с ними разговаривать. Я совсем потерял голову от любви, жил воспоминаниями о встречах и все чаще и чаще посещал девушку.
Однако посещения эти стоили недешево, а мое финансовое положение в то время было весьма плачевным. Я работал как каторжник, ограничивая себя в самом необходимом, и всеми правдами и неправдами добывал деньги. Но, переступив порог ее жилища, забывал о всех своих невзгодах. Там меня ждало блаженство.
Ее звали Наваим. Она была самолюбива. Грубоватая развязность и жадность — отличительные черты профессиональных проституток — не были свойственны ей, и это навело меня на мысль, что она из хорошей семьи.
Я никогда не сталкивался у нее с египтянами. Ее гостями были исключительно английские офицеры. Не скрою, встречи с ними причиняли мне жгучую боль. Но что я мог поделать? Только смотреть на них с ненавистью, больше ничего.
Спустя какое-то время я решил рассказать обо всем аль-Итру. Я надеялся, что он посоветует мне, как быть дальше, но он лишь посмеялся над моей любовью. Мало того, рассказал о ней всем членам нашего кружка. Я стал объектом злых насмешек, нередко вгонявших меня в краску. Как мог, я отшучивался и старался перевести разговор на другую тему.
Как-то вечером, когда я встал и, извинившись перед остальными, собрался уйти, аль-Итр тоже поднялся и последовал за мной. На улице он взял меня под руку.
Некоторое время мы шли молча. Затем он шутливо спросил:
— Куда держишь путь, о Фахим?
— Домой, о брат мой, — в тон ему ответил я.
— А ведь это неправда. Ты идешь к ней…
Я засмеялся:
— Ну и что же?
Он вдруг стал серьезен и важно изрек:
— Путь, на который ты вступил, чреват опасностями…
— Опасностями чревата вся жизнь наша, — все так же в тон ему ответил я, — а потому не стоит много о них думать и опасаться их. Лучше быть смелым и, пока молод, наслаждаться жизнью.
— То, что ты понимаешь под наслаждением, — на деле великий грех.
— Я не считаю грехом то, что дает мне счастье. — Схватив его руку, я крепко стиснул ее: — Ко мне пришла любовь, аль-Итр, настоящая любовь, великая любовь!
— Это нечистая любовь, Фахим! Берегись!
— Полно, аль-Итр! Брось меня запугивать!
— Я искренне хочу тебя предостеречь, клянусь Аллахом!
— Хватит с меня этих искренних предостережений.
— У меня не укладывается в голове, как ты, приличный молодой человек, член нашего кружка, мог вступить в связь с девицей, которая продает себя англичанам и живет на их подачки. Где твой патриотизм?
Я деланно рассмеялся:
— Значит, в принципе ты ничего не имеешь против связи с проституткой, лишь бы она не путалась с англичанами?
— Я презираю людей, которые пресмыкаются перед врагом. Мы должны бойкотировать не только англичан, но и тех, кто им угождает.
— Знаешь что? Оставь меня в покое.
Мы пошли дальше, не разговаривая. Но мне вдруг стало как-то не по себе. Я едва передвигал внезапно отяжелевшие ноги.
Наконец я остановился:
— Спокойной ночи, аль-Итр!
— Ты куда?
— Это мое дело.
— Ну, что ж, твое так твое! Я все же буду молить Аллаха, чтобы он тебя не оставил.
VII
В расстроенных чувствах я сидел дома, запершись, и проклинал себя и красавицу Наваим.
Мысль о том, что она продается англичанам, начала тревожить меня задолго до разговора с аль-Итром. Продаваться врагам!.. Этого я не мог ей простить.
Но тут же я спрашивал себя: «А может быть, дело вовсе не в том, что они — англичане? Может, я негодую просто потому, что вынужден делить ее любовь с другими?..»
Несколько дней я не выходил из дому, ведя упорную борьбу с самим собой. И наконец принял решение: «Пойду к ней и поговорю по душам. Надо убедить ее раз и навсегда покончить с этим позорным занятием».
Твердо решив спасти падшую, я направился к ней. Но, едва увидев ее, тут же лишился дара речи и не смог вымолвить ни слова.
Она встретила меня с такой радостью, что все тщательно придуманные доводы и наставления мигом испарились у меня из головы. Ее глаза и теплота рук завораживали, лишали остатков воли.
Взявшись за руки, мы сели на софу.
— Я все думаю, — сказала она, — как это случилось, что я тебя полюбила еще до нашего знакомства? Ведь я видела тебя только при свете синих фонарей.
— Для меня это тоже загадка, — ответил я, не сводя с нее глаз, — я и сам полюбил тебя при свете этих же фонарей.
— Как странно, — шептала она, — любовь зарождается и крепнет во мраке, когда даже отчетливо не видишь любимого.
— Существуют невидимые силы, которые толкают мужчину и женщину друг к другу.
На ее лице появилось выражение любопытства:
