Полина Дашкова - Качели (сборник)

На что вам, Петербург, моя любовь?
Я пролетел в чиновном маскараде,
В трактирах ел, в каминах жег тетради,
Служил, кружил в гостиных, был таков.

Мне, Петербург, не жаловали вы
Ни праздности, ни должности полезной,
Над вашей геометрией железной
Я не ломал вовеки головы.

Я лихорадку ваших сквозняков
Не впитывал доверчивою кожей,
Среди сосредоточенных прохожих
Слонялся, одинок и бестолков.

Постукивая тростью парапет,
Глядел на абрис Аничкова моста,
Ваш пасынок, ваш пламенный подросток,
Уже поэт, еще не ваш поэт.

Вы, Петербург, летите на коне,
Колотите по воздуху копытом,
А мне не довелось лежать убитым
За воздух ваш в немецкой стороне.

Вонь подворотен, набережных стать —
За это мне расплачиваться нечем.
Продрогшим пешеходом вашим вечным
Мне, Петербург, как видите, не стать.

Круглым глазом кобыла сверкала,
Колотила копытом песок.
Горьким порохом гордого галла
В гриве каждый дышал волосок.

Рейн дрожал и светился стеклянно
Возле легких кобыльих копыт.
Воин думал: «Когда бы не Анна,
Я, наверное, был бы убит».

Лепет листьев и плеск трясогузки.
Воин думал и трубку курил.
А поэт что-то нежно, по-русски,
Как ребенку, реке говорил.

Бог, отечество, слава, победа...
Как глагольная рифма кругла!
Если б Анна любила поэта,
Если б воина Анна ждала...

Все вы пишете, да пишете,
На морозны окна дышите.
В белом снеге – баба белая,
Красноротая, дебелая,
А за бабой город Вологда,
Небеса на крест наколоты.
Память – битая посудина.
Время... Время тень Иудина.
Тень проклятая, текучая,
Снегом Вологды закручена,
Колокольным звоном залита...
Вы пишите крепко, намертво,
Больно уж бумага лакома
Нежному огню каминному,
Вон, у вас окно заплакало,
Тень Иудина раскинула
Крылья над столом, над комнатой.
Время носится над Вологдой.
Тень лохматая, саженная
Напугала, закрутила...
Помолитесь за блаженного
Батюшкова Константина.

Покуда мой романсовый двойник
Бренчит на фортепьяно в прошлом веке,
Я слушаю сквозь радиопомехи
Сочувственные вражьи голоса.
А через пол каких-нибудь часа
Ко мне придет тишайший мой любовник,
Мой полугений, полууголовник,
И ливерная будет колбаса,
И плавленый сырок, и поллитровка.
Весь напряженный, как боеголовка
Американской бомбы, он влетит
И молча сядет. Далее петит.
Покуда мой романсовый двойник
Заводит шашни с розовым корнетом,
Я мокрой югославской сигаретой
Затягиваюсь и пускаю дым.
Ночь на дыбы над городом седым
Встает и застывает. Стоп, корнет.
Не суетись. Мне только десять лет.
Я пионерка девочка Татьяна,
Век короток, как миг. Молчи, пока
Обиженно лепечет фортепьяно
Под пальчиками крошки двойника,
Попей чайку, погрейся, посиди,
Там холодно, и вечность впереди,
Век короток, как миг, а миг, как год.
Мне десять лет. А может, сто. Ведь вот,
Который век жива и невредима
Мороженщица с профилем совы,
Под фартуком пальто из габардина.
А конь под основателем Москвы
Имеет то, на что мы все глядели,
Подсовывая взгляды под коня.
Из пионеров выгнали меня,
Восстановили через две недели.
За что – не помню. Слишком долог век,
И слишком густо валит вечный снег,
Качая Оружейный переулок.
Мой одноклассник, пожиратель булок,
Впоследствии счастливый гражданин
Неведомого штата Алабама,
Под снегом весь, как под вуалью дама,
Сквозь снег несется с горки на заду
В семидесятом, кажется, году.
Лет сто назад, а может, и вчера,
Я из сапог выскребываю льдинки.
Он машет мне из глубины двора,
И варежка свисает на резинке.
Молчи, корнет, там вечность позади,
Там темнота за каждым поворотом.
Лишь лампочка в парадном криворотом
Горячая, как крестик на груди.
Опять петит. И далее – двойник,
Романсовый, которого забыли.
Бобровый воротник в алмазной пыли...
Ох, этот мне бобровый воротник!
И муфточка, и сани, и румянец,
Усы корнета где-то у виска.
Мне, пионерке, не носили ранец.
Я им дралась. Весна была крепка.
Шибала в нос, как квас и газировка.
Сухой асфальт. Кроссовки. Стометровка.
На улице Ермоловой свистит в ушах весь мир,
Как соловей над речкой,
Как паровозик, как сверчок за печкой,
Как на дежурстве милиционетр.
Я обгоняю всех на сантиметр.
И вот стою у финиша одна.
Петит окончен. Выпита до дна
Честь двойника. О, Боже, честь девичья!
И, позабыв про клятвы и приличья,
Корнет слинял на огненный Кавказ.
Тут передали музыку как раз
Печальную откуда-то из Кельна.
Романсовый двойник, тебе не больно
Лежать в земле, как пузырьку в стекле,
Как в янтаре пчеле замысловатой,
Такой красивой и невиноватой?
Но прошивают точки и тире
Твою, двойник, лирическую тему,
Как швейная машинка маркизет.
От А до Я, или от А до Z,
Все точки и тире долбят мне темя.
Бобром оборотился воротник,
Ушел в леса, завел себе бобриху,
Но браконьеры подстрелили их,
А вражий голос стерся и затих
Под Пахмутову, радостну и лиху.
Привет тебе, романсовый двойник!
Смешно и неуютно в этом мире.
Мне двадцать два. Мне дважды два четыре.
Мне только век. Век короток, как миг.

Плотный жар перед закатом,
Гул волны, обрывки блюза.
На булыжнике покатом
Испаряется медуза.
Город нежится в июне,
Сытый, глянцевый, пригожий,
Майки «Маде ин Сукхуми»,
Груды бус и босоножек.
Лавки, лавочки, лавчонки,
Фото в шлапе и на фоне.
Дух лавашный, дух перченый,
И собаки ростом с пони.
Кофевара взгляд миндальный,
Полосатые подтяжки,
Для кофейного гаданья
Перевернутые чашки.
Небо чисто и высоко,
Вспыхнул день, и был таков.
Мальчик в банку из-под сока
Собирает светляков.

Сначала было Слово. Нет, клопы
За серобурмалиновым паласом.
Соседка тетя Маня жарит мясо.
На цыпочках в кладовке ходит ПЫ.
ПЫ ходит, и ложится Мягкий знак
На лоскутки, на Л, на лисью шапку,
Летает моль, и лысины в меху,
И лыжной палки вздернутая лапка,
И лампочка лимонная вверху.
Все мелочи, младенчества дары,
В карманах дыры, драные коты.
Кромешного младенчества дворы,
Чудачества чердачной темноты.
И что за страсть – себя припоминать
В подробностях, пригодных для кладовки?
Слова обноски и слова обновки
Стократным повтореньем доконать
До ломоты в висках, до тошноты,
До обморока, до потери смысла.
Такая тишь над городом повисла,
Что слышно, как потрескивают сны,
Как черные стволы напряжены,
Как листья тополиные прохладны.
Топорщится асфальт от тишины,
И лопается лампочка в парадном.
Мели, Емеля, подбирай слова,
Грызи свой торопливый карандашик.
День кончился. Душа твоя жива.
Тебе светло и страшно до мурашек.

Маменьку сани от нас увезли,
Снег повалил, звали к чаю, я плакал.
Нянино зеркало прыгнуло на пол,
Тихо осколки светились в пыли.
Няня крестилась, шептала: к беде!
Папенька хмур, и теперь уж надолго.
Маменька в шубке, конечно, продрогла,
А на ночлег остановится где?
Поле, да поле, да снег без конца,
Дальше леса, а за ними столица,
На подоконнике тень шевелится,
Папенька не поднимает лица.
Ходит в халате, ладони, как лед,
Грубой щетиной оброс некрасиво.
А в кабинете шкатулка поет
Кислую песенку про Августина.