Тимоте де Фомбель - Между небом и землей
— Я ужасно люблю романтические церемонии.
И девушка надела автомобильные перчатки, которые ничуть не умалили изящную форму ее рук.
Тем временем к Булару вернулась его профессиональная хватка.
— Могу я попросить кого-нибудь из своих людей проводить вас?
— О, я прекрасно найду дорогу сама, месье. Доброй ночи.
И она быстро сбежала вниз по лестнице.
Булар увидел, как его подчиненные ринулись к окнам. Они глазели на Этель, подходившую к маленькому, заляпанному грязью автомобильчику «нейпир-рэйлтон», роскошной сверхмощной машине. С настоящим авиационным мотором в корпусе из бронированной стали.
Она включила зажигание, надвинула на глаза очки и исчезла в темноте.
Атмосфера в зале «Курящего кабана» мигом разрядилась. Все начали смеяться и хлопать друг друга по спине, словно благополучно пережили нечто вроде землетрясения.
А сам Булар еще не отошел от окна. Он глядел на парня в глухом бордовом фартуке, одиноко стоявшего на тротуаре. Миг назад комиссар увидел, как тот выбежал на улицу сразу после ухода девушки, бросился было вслед за исчезнувшим автомобилем, но тут же остановился, прислонясь спиной к столбу газового фонаря.
Облако выхлопа мешало Булару разглядеть его лицо. Но едва дым рассеялся, комиссар вскрикнул и помчался к выходу.
Спустя пять секунд комиссар уже стоял на противоположном тротуаре.
Никого.
Булар яростно пнул фонарный столб и, прихрамывая, поспешил обратно в ресторан. Поднявшись на второй этаж, он ворвался в кухню, схватил за шиворот шеф-повара, вытащил его в зал и ткнул носом в аккуратную горку безупречно очищенной картошки.
Повар водрузил на голову упавший колпак, взял одну картофелину, повертел ее в пальцах, изучая опытным глазом знатока, поискал огрехи, но таковых не обнаружил.
— Прекрасно! Восьмигранная очистка — лучше не сделаешь! Этот парень — настоящий талант.
— Кто он — этот чистильщик? — вопросил Булар.
— Я… Понятия не имею. Но мне хотелось бы его вернуть. Да вы не беспокойтесь, он же не уйдет, не получив платы. И тогда вы сможете сказать ему все, что думаете о его восьмигранной очистке…
Булар через силу улыбнулся.
— Ну да, конечно… И давно вы знаете этого виртуоза очистки?
— Нет. По субботам, когда у нас наплыв посетителей, мы нанимаем поденщиков на Центральном рынке, возле церкви Святого Евстафия. Там я его и нашел сегодня вечером, часов в девять. Но я не знаю, как его зовут.
Булар в ярости опрокинул стол вместе с драгоценной пирамидой восьмигранной картошки.
— Ну, так я вам сообщу, как его зовут. Это Ванго Романо. Вчера ночью он убил человека.
3
Паранойя
Черноморское побережье, Сочи, той же апрельской ночью 1934 г.
Маленькая оранжерея, притулившаяся к просторному дому, светится, как хрустальный фонарь. Вокруг все погружено в темноту. Не видать вооруженных охранников, засевших на крыше здания и на ветвях деревьев. Снизу, из лощины, доносятся вздохи морских волн.
Три керосиновые лампы, свисающие с потолка, среди орхидей, освещают человека, похожего на садовника. Он подстригает апельсиновые деревца в кадках.
— Иди-ка ты спать, Сетанка… Сетаночка моя.
Его голос звучит ласково. Сетанка делает вид, будто не слышит. Ей восемь лет. Сидя на полу в ночной рубашке, она пускает по воде в лейке длинные, узкие, как лодочки, семена.
Снаружи мигает фонарик. За дверью оранжереи маячит встревоженное лицо. Кто-то стучит в стеклянную створку.
У садовника слегка вздрагивают усы. Не отзываясь на стук, он продолжает свое дело.
Посетитель подходит к апельсиновым деревцам.
— Есть новости из Парижа, — говорит он.
Садовник даже не поворачивает к нему головы. Но в его сощуренных глазах угадывается легкая усмешка.
— Правда, новости неважные, — уточняет человек.
На сей раз взгляд садовника пронизывает вестника насквозь; его голубые глаза холодны, точно байкальский лед.
— Наш Птенец… — говорит вестник, отступив назад. — Птенец упорхнул. Даже непонятно как…
Садовник посасывает палец, из которого сочится кровь: он поранил его медными ножницами.
Девочка у его ног больше не играет. Она слушает.
Вот уже несколько лет она слышит о Птенце.
К ее отцу приходит много людей, и все они ведут разные непонятные разговоры, но ее интересует один только Птенец.
Девочка напридумывала множество историй про этого Птенца. Вечерами она грезит о том, как он летает по ее комнате, как она греет его в ладонях, прячет у себя в постели.
— Борис стрелял с близкого расстояния, — продолжает человек. — Но Борис обещал разыскать его. Иначе этим займется французская полиция.
Потом человек долго молчит. Спиной он чувствует сквозняк от двери. И когда садовник наконец отворачивается, побледневший вестник выходит, аккуратно притворив за собой прочную застекленную дверь.
Свет его фонаря исчезает во тьме.
Тоненький детский голосок спрашивает:
— Про какого это птенца он говорил?
Садовник по-прежнему стоит неподвижно.
— Иди спать, Сетанка.
На этот раз девочка встает, целует отца в густые усы, как и каждый вечер. И что-то шепчет ему на ухо.
Затем удаляется в своей белой ночной рубашке, взмахивая на ходу руками, словно крыльями.
Садовник вонзает ножницы в стол. Мыслями он далеко отсюда.
Он уже забыл, что прошептала ему дочь.
«Не нужно стрелять в птенцов».
Так она сказала.
Если бы она знала…
Париж, в это же время
Ванго пробирается по крышам Парижа. Ему до мелочей знакомы воздушные пути между кармелитской семинарией и Люксембургским садом. Он может пройти по этому маршруту, почти не ступив на землю. Он знает, что полиция устроила засаду перед семинарией и ждет только его появления.
Ванго шагает по цинковым крышам, скользит по черепичным скатам, прыжками переносится от одной каминной трубы к другой. Ему знакомы все провода, натянутые между домами и позволяющие перебраться на противоположную сторону улицы. Он даже не вспугивает голубей, томно воркующих на карнизах в любовном апрельском экстазе. Он перепрыгивает через чердачные каморки с их обитателями — студентами, служанками, художниками. Он не нарушает сон кошек и даже не задевает белье, сохнущее на верхних террасах. Иногда он видит в растворенном окне женщину, которая, набросив на плечи одеяло, дышит весенним ночным воздухом.
Прыгая с крыши на крышу, он пролетает прямо над ней, совершенно бесшумно.
Еще несколько дней назад Ванго проделывал тот же путь в обратном направлении, сбегая посреди ночи из семинарии в заснеженный сад.
Добравшись до последней водосточной трубы, он спрыгивал на старый каштан, нависавший над острыми пиками парковой ограды, и съезжал вниз по его стволу.
В первые дни апреля шел снег. Ванго бродил до зари по пустынным лужайкам и аллеям, то и дело проваливаясь в сугробы, любуясь заледеневшими водоемами. Потом все так же, по крышам, возвращался в семинарскую часовню к утренней мессе.
Иногда он запаздывал на несколько минут, и отец Жан несурово журил его:
— Ты слишком любишь спать, малыш.
Он говорил это, поглядывая на башмаки Ванго, мокрые от снега и грязи. От отца Жана ничего нельзя было утаить.
Однако этой ночью, разгуливая по крышам Парижа, Ванго понимал, что в семинарии его ждут не кроткие упреки отца Жана и даже не яростные обвинения старика Бастида — каноника, управлявшего их заведением строго, как казармой…
На сей раз его поджидала полиция, наручники, а может, и тюрьма.
Почему он сбежал нынешним утром, на церемонии перед Нотр-Дам? Почему удрал, если не знал за собой ничего плохого? Ведь этим поступком он сам же и признал себя виновным. Но Ванго не мог избавиться от жившего в нем сверхъестественного предчувствия, которое побуждало его опасаться всего на свете, мнить себя мишенью для самых разнообразных врагов.
Он постоянно ощущал грозящую ему опасность. Уже с четырнадцати лет он страдал, по мнению окружающих, заболеванием, которое один врач-психиатр обозначил на его медицинской карте крупными буквами: ПАРАНОЙЯ. Из-за этих восьми букв его чуть не выставили из семинарии. Отец Жан всеми силами защищал мальчика. Он поручился за психическое здоровье Ванго.
— Вы сильно рискуете, — сказал каноник Бастид отцу Жану. — Смотрите, как бы вам не пожалеть об этом.
Но отец Жан, который рисковал чуть ли не каждый день, никогда об этом не жалел.
Однако сейчас он был сильно обеспокоен.
В глубине души он чувствовал себя ответственным за то, что творилось с Ванго. Нарушив тайну исповеди, он рассказал Бастиду о страхах мальчика.
Ведь юный семинарист ничего не скрывал от него. Ему постоянно чудилось, будто за ним охотятся: якобы на улице следом ехали машины; когда он отсутствовал, кто-то обыскивал его келью; однажды строительные леса, как бы случайно, рухнули прямо у него за спиной, а в часовне на него как-то ночью напал призрак, вооруженный ножом, и ему пришлось с ним бороться.
