Карел Чапек - Война с саламандрами. Мать. Рассказы. Юморески
В романе «Кракатит», как и в романе-фельетоне «Фабрика Абсолюта», Чапек в качестве главного рычага действия избирает расщепление атома. Атомная бомба еще ждала часа своего рождения, а Герберт Уэллс уже в 1913 году в романе «Освобожденный мир» описал первую всемирную атомную войну, завершившуюся крушением старой цивилизации. Затем Андрей Белый пророчествовал, что угрозой существованию человечества станет атомная бомба, и, наконец, Чапек в «Кракатите» рассмотрел проблему расщепления атома с, казалось бы, неожиданной стороны, как своего рода нравственное испытание для человечества, проверку его способности направить высвобождаемые разрушительные силы природы во благо или зло людям.
Роман «Кракатит» также впервые выдвинул вопрос о моральной ответственности ученого за последствия его внешне чисто теоретической деятельности. Роман энергично доказывал, что захват агрессивными кругами буржуазии средств массового уничтожения может привести человечество к порогу гибельной катастрофы.
Герой романа, инженер Прокоп, совершает ряд смелых поступков, но далеко не все его деяния Чапек расценивает как героические. Писатель очень строго, на протяжении всего своего творчества, отделял героизм истинный, наполненный нравственным и гуманным содержанием, от того, что собственническое общество зачастую рассматривает как героический поступок. Для Чапека истинный героизм и человеческое величие не могут зиждиться на жестокой, бессердечной силе, на власти, безразличной к судьбам всего рода людского и отдельного человека. Подлинно великое деяние есть созидание, а не разрушение, ибо нигилистическое отрицание сущего и пренебрежение позитивным опытом человечества ведут в тупик.
Эту идею Чапек развивал в написанной вместе с братом Иозефом пьесе «Адам-творец», своего рода мистерии-буфф, но, в отличие от пьесы Маяковского, исполненной духом сомнения, горечью и скептицизмом. Идейно пьеса эта органически связана с романом «Кракатит». Соблазняя Прокопа безграничностью власти, Дэмон говорит ему: «…я не дам тебе всего, что пред тобою, дабы пользовался ты и наслаждался властью; но тебе дано самому завоевать все это, переделать, попытаться создать нечто лучшее, чем наш жалкий и жестокий мир». Как всегда, в предложениях дьявола скрыто коварство, ибо Прокопу, поддайся он дьявольским соблазнам, пришлось бы во имя личной власти сначала уничтожить весь мир, взорвав его при помощи кракатита. Герою мистерии «Адам-творец» подобные колебания чужды. Во имя Анархии, не имея никаких конструктивных идей в запасе, он уничтожает мир, использовав для его разрушения собственное изобретение — Пушку отрицания (что по-чешски может читаться также как Закон отрицания). В наказание за содеянное бог осуждает Адама быть творцом и создать новый мир, взамен погибшего. Но созидать гораздо труднее, нежели разрушать, и догмы Анархии неприменимы к практической жизнедеятельности человеческого общества. Дела у Адама с творением идут вкривь и вкось, и сотворенный им мир становится печальным подобием ранее истребленной им цивилизации. Эксперимент, предложенный дьяволом Прокопу и осуществленный на принципах полного негативизма во имя «освободительной Анархии» Адамом, — явно не удался.
Мистерия-буфф Чапеков весьма многослойна по своему идейному составу, облеченному в броскую, гротесково-сатирическую, юмористико-травестийную форму, и отражала внутренние сомнения и колебания, владевшие душой писателя. Пьеса была опубликована в период, когда не только произошла экономическая стабилизация, но Европа уже стала свидетельницей и капповского путча в послеверсальской Германии, и размножения нацистских штурмовых отрядов, и громадного забастовочного движения, и распространения левацкого сектантства, взявшего на вооружение идею «перманентной революции».
В пьесе «Адам-творец» решительно пробивала себе путь в творчество Чапека антифашистская тема, достигшая кульминации в его произведениях середины тридцатых годов. Однако мелькнувший в пьесе образ Глашатая в красном с его призывами к немедленному действию, а равно несомненное скептическое отношение писателя к самой идее активной перестройки мира дали повод прогрессивным кругам чехословацкой литературы для критики пьесы.
Чапек не разделял пессимистических воззрений на историю как на «вечное возвращение», вечный круговорот, которые развивали многие последователи Ницше и Шпенглера. Не принадлежал он к числу вульгарных буржуазно-демократических прогрессистов и видел в истории силы, не только содействующие ее движению вперед, но и тормозящие его. В этом отношении весомую многозначность обретал в пьесе образ Зметека, имя которого означает по-чешски «брак», «поскребыш», «последыш» или «отброс».
Чапек всегда считал себя и был на деле защитником и поборником бедных, низших общественных слоев и классов. Человеколюбие составляет наиболее привлекательную черту его писательского облика, и он нередко высказывал свои симпатии к «маленьким людям». Но он отдавал себе отчет, что так называемый «маленький человек» — и опыт двадцатого века подтвердил это — обладает крайне противоречивыми и даже взаимоисключающими возможностями развития, весьма податлив воздействию разрушительных, деструктивных идеологических мифов и националистических иллюзий.
Зметек бранит Адама за то, что у того есть «великие мысли». Они вызывают у Зметека глубочайшее отвращение. У него самого нет никаких мыслей, а только многочисленные дети и неутомимое желание посытнее и побольше поесть. Чапек предугадывал, что не только проповедующий войну «инструктор героизма» Милес-Мюллер, но и начисто лишенный духовных запросов Зметек несут в себе огромную опасность, дух агрессивности и косности, могущие перерасти в угрозу человечеству.
Исконная вера Чапека в творческую, созидательную силу самой жизни понуждала его исследовать те объективные возможности к развитию, которые, как он полагал, заложены и бродят в самом бытии. Поиски этих возможностей определяли особенности и его публицистики, и художественных произведений конца двадцатых годов, таких, как «Рассказы из одного кармана», и «Рассказы из другого кармана» (1929), и «Год садовода» (1929).
В статьях и фельетонах, публиковавшихся в газете «Лидове новины» и журнале «Пршитомност», Чапек защищал толерантность, то есть терпимость в социальных отношениях между людьми.
Бесспорно, толерантность могла бы стать одним из важных моментов функционирования общественного организма, но в условиях непрестанной классовой борьбы, идущей во всех областях, идея толерантности вместо прокламируемой широты обретала очевидную узость и односторонность. Правящие классы не склонны проявлять толерантность по отношению к массам и в случаях, когда те слишком громко заявляют о своих правах, обычно отвечают на эти требования отказом, не останавливаясь перед насилием.
Давно замечено, что люди реакции есть люди действия и мировоззрение их имеет нетерпимый, агрессивный характер. Потому идея толерантности не выдержала испытания и в творчестве Чапека. Публицистика его — остроумная, многотемная — с очевидной наглядностью обнаруживала объективные слабости общедемократического сознания, иллюзорность тех решений, которые Чапек предлагал в своих статьях для ликвидации или ослабления конфликтов современной ему жизни Чехословацкой республики. Главная слабость его публицистики заключалась в настойчивом стремлении перевести социальные отношения на уровень личностных, что, как полагал Чапек, открыло бы возможности для взаимопонимания, а тем самым и устранения противоречий, разъединявших граждан республики, чехов и словаков, богатых и бедных. Коль скоро общественные отношения нередко рассматривались писателем на уровне отношений личностно-человеческих, то и действия людей истолковывались им как субъективно обоснованные, отвечающие таким представлениям о мире, которые тот или иной человек полагает истинным. Подобный способ оценки людских поступков создавал впечатление релятивистского отношения писателя к социальной морали, что, однако, не соответствует действительности, поскольку Чапек-художник всегда, на всех этапах своего творческого и духовного развития опирался на весьма стойкие социально-этические принципы. В своих художественных произведениях он был гораздо более мудрым и разносторонним аналитиком жизни, нежели в публицистике, схематизировавшей и обнажавшей уязвимые и слабые стороны его общественных воззрений.
Рассказы Чапека конца двадцатых годов решительно повернуты к повседневности и кажутся отходом от того направления его творчества, которое было представлено философско-метафорическими произведениями. Проза повседневности, заурядные люди, невыдающиеся события, обыденные драмы, мелкие интриги, тривиальные невзгоды — вот что составляет первый, верхний слой рассказов Чапека. И, конечно, своеобразный чапековский юмор, умение писателя схватить на лету и запечатлеть сочную подробность быта, повадку человека, его характер, образ мышления, его простительные слабости и страстишки. Однако его рассказам свойственно нечто, выводящее их за пределы обычного бытописательства, а именно — сюжетность.
