Рейчел Кинг - Сорочья усадьба
Я перевела взгляд на стеклянные шкафы. В детстве у меня было с ними связано ощущение преступного удовольствия. В школе мне никто не верил, когда я рассказывала про их содержимое: тут были не только чучела животных, но и банки с какой-то жидкостью, как я полагаю, формальдегидом или спиртом, и с побледневшими от времени этикетками, подписанными старинными чернилами; в одной, например, была свернувшаяся спиралью тонкая белая змея, и на этикетке написано: Zamenis hippocrepis[5]; Egypt, 1882; в другой сидел кальмар, завитые щупальца которого присосались к стеклу: Squid, Aegean[6], 1875. За ними стояло еще несколько банок, три довольно большого размера. На черно-белой коже одной змеи, Dipsas dendrophila[7] из Суматры, были крупные чешуйки, что придавало ей сходство с плывущей в воде рыбой. Думаю, дедушка понятия не имел, сколько времени я провела в этой комнате, когда он уходил из дома по делам фермы. Я знала, где у него лежат ключи от шкафов с коллекцией Генри, и пряталась в его «зверинце», в то время как остальные забывали о моем существовании. Я открывала дверцы, переходила от банки к банке, доставала одну из стоящих позади: ничего интересней я в жизни не видела. И ни за что не показала бы своему младшему братишке то, что держала в руках: в тяжелой жидкости плавал утробный плод человека. А рядом с ним на полке стояла банка с крохотными ножками. Ножками ребенка, подошвы их были прижаты к стеклу, вокруг пальчиков — розовая кайма. Надпись на этикетке гласила: Smallpox[8], 1885.
Я старалась не думать о том, что случилось с бедняжками, не думать о горе родителей, о том, сознательно ли они пожертвовали конечностями своего ребенка на благо науки. Оставили ли они и себе что-нибудь на память, чтобы не забывать о смерти: memento mori. Наверное, это ужасно — потерять ребенка и не оставить у себя ничего, что бы о нем напоминало.
Приходить сюда снова и снова, разглядывать эти банки меня заставляла мысль о том, что все эти существа, и люди, и животные, жили больше сотни лет назад, а вот теперь я держу их в руках. Человек, который сберег их, обладал силой даровать им бессмертие.
Я вынула письмо, которое мне вручил поверенный во время чтения дедушкиного завещания. Я успела прочитать его только раз, а потом отложила, была слишком расстроена его кончиной, да и своих проблем хватало. Но именно это письмо и было главной причиной, почему я теперь здесь; я села на табуретку и снова принялась читать:
«Моя дорогая Розмари!
Я диктую это письмо Сьюзан, своей сиделке, поскольку в последнее время мне трудно писать, руки дрожат. Когда получишь его, ты уже будешь знать, что я завещаю тебе свою таксидермическую коллекцию и все остальное содержимое моего „зверинца“. Твоим близким, возможно, это покажется странным, но ты — единственный человек в семействе, которого интересует таксидермия, и совершенно естественно, что коллекция достанется тебе. Большая часть ее, как ты знаешь, принадлежала моему деду Генри Саммерсу. Он обучил меня искусству таксидермии, а я обучил тебя. Я знаю, что ты больше этим не занимаешься, но, надеюсь, став хозяйкой коллекции, ты захочешь продолжить.
В коллекции, дорогая моя, ты найдешь кое-какие довольно неприятные образцы. Я никогда их тебе не показывал, потому что считал тебя маленькой, ты еще не все понимала, но, повзрослев, увы, ты перестала задавать мне вопросы. Чтобы понять, зачем они здесь, зачем я их так долго хранил, ты должна хотя бы немного знать о жизни своего прапрадедушки.
Тебе известно, что он приехал сюда в восьмидесятые годы девятнадцатого века, что он купил и восстановил этот дом. Он был родом из весьма уважаемой в Англии семьи, джентльменом с блестящим будущим и не менее блестящими друзьями, включая, как я понимаю, самого Эдуарда VII.[9] Не могу сказать, что этот мой дедушка был человеком добрым, во всяком случае, по отношению ко мне, вот почему я всегда старался проявлять к тебе больше доброты. Он многому меня научил, но я никогда не чувствовал, что он это делает из любви ко мне. Да, он не был добр, но человек он был удивительный, поэтому я всегда гордился тем, что я его внук. Ты знаешь, что он был коллекционер и побывал в самых разных странах в поисках всего необычного и редкостного. В отличие от других людей с его положением в обществе, моего дедушку не удовлетворяла возможность просто тратить деньги, чтобы приумножать свою коллекцию диковинок, он не хотел сидеть и ждать, когда ему привезут из дальних стран тот или иной редкостный экземпляр. Он отправлялся добывать их сам. Именно такой образ жизни и привел его в Новую Зеландию: он отправился на поиски моа[10] и гуйи, а возможно, еще и не со столь возвышенной целью, на поиски артефактов аборигенов маори. Не рассчитал только одного: он встретил здесь женщину, которую полюбил, женился на ней и тем самым решил свою судьбу, а также судьбу всех нас, для которых Новая Зеландия стала родиной.
Женщина, которую он полюбил, не моя бабушка, бабушкой мне стала его вторая жена. А первая утонула в реке. Тело ее не было найдено. Думаю, он был очень привязан к моей бабушке, но здесь и речи не может быть о большой и глубокой любви. А вообще-то, я полагаю, она просто побаивалась его, как и все мы. Нрава он был весьма крутого и был способен впадать в такую ярость, что домашние прятались от него по всему дому. К концу жизни приступы совершенно беспричинной ярости сделались еще сильней, и, если можно умереть от гнева, я бы сказал, что именно он его, в конце концов, и доканал. Он часто запирался от всех в комнате, где помещалась его коллекция, в своей кунсткамере, куда он никого никогда не пускал. Иногда, стоя у двери, я подслушивал, как он разговаривал сам с собой, а однажды услышал, как он плачет, снова и снова повторяя одно слово: „Дора, Дора“. Дорой звали его первую жену.
Я так до конца и не понял, почему он прекратил собирать свою коллекцию. Когда пропала Дора, он больше не покидал нашей страны и все силы отдавал ферме, которая потом перешла к моему отцу и ко мне.
Свою кунсткамеру мой дед завещал Британскому музею. Когда он скончался, отец нашел все упакованным в коробки и ящики и готовым к отправке по морю с указанием ни в коем случае не открывать, пока они не окажутся в музее. К несчастью, в пути все куда-то затерялось, и мы так и не узнали, что случилось.
Я хочу сказать, дорогая моя внучка, что тебе теперь принадлежат не только чучела животных, но и вся коллекция этого великого исследователя и великого человека. К сожалению, тебе не досталось лучшей части коллекции, что бы там в ней ни содержалось, но если ей суждено отыскаться, она по праву будет принадлежать тебе. Или, возможно, Британскому музею, тут я не вполне уверен. Поэтому, когда ты будешь смотреть на некоторые не очень привлекательные артефакты этого собрания, вспоминай о Генри Саммерсе. Я верю, что ты будешь знать, как с ними надо поступить.
И еще одно: я никому об этом не говорил, но теперь, после разговора с твоим отцом, знаю, что тебе это будет интересно: когда я был еще мальчишка, однажды подсмотрел, как мой дед купался в Сорочьем пруду. Увидев меня, он быстро оделся, но я успел заметить, что грудь и руки его были сплошь покрыты татуировкой. Меня это страшно потрясло, потому что татуировки в то время носили матросы и уродцы, выступающие в цирке. Но только не джентльмены. Возможно, теперь все по-другому, твой отец сообщил мне, что у тебя тоже есть подобные украшения на теле. Старики не всегда понимают молодежь, это в порядке вещей, поэтому не стану больше говорить об этом.
Не могу передать, что для меня значит иметь возможность оставить все это тебе, передать в твои руки. В те часы, которые мы с тобой провели у верстака, ты доставила старику много радости. И мне жаль, что дела не сложились для нас более благополучно.
Желаю тебе прожить долгую и счастливую жизнь, моя дорогая внученька. И да принесет тебе эта коллекция столь же много радости, сколько она принесла и мне.
Твой старый дедушка».
У меня было чувство, будто он стоит рядом в этой комнате, дышит одним со мной воздухом.
Кто-то сказал однажды, что невозможно до конца преодолеть постигшее тебя горе, ты просто продолжаешь жить, примирившись с ним. Иногда, оставаясь одна, я ни с того ни с сего начинала плакать, и так же быстро беспричинные слезы вдруг прекращались.
Теперь слезы прекратились не сразу, но я рукавом вытерла лицо и решила снова взглянуть на письмо. Почему оно такое коротенькое, почему дедушка не начал писать его раньше, почему он так мало рассказал мне про Генри? Теперь, когда все здесь находилось под угрозой исчезновения, мне вдруг страстно захотелось узнать как можно больше и об этом доме, и о человеке, который его построил, и о женщине, для которой он предназначался.
