Мо Янь - Большая грудь, широкий зад
Шангуань Люй опустила голову, и слёзы ручьём полились у неё из глаз:
— Явись, бодхисатва, спаси и сохрани, правитель небесный, да снизойдёт премногое благословение на семью Шангуань! Лущи орешки и жди своего часа, мать Лайди, а у нас чёрная ослица должна принести мулёнка, он у неё первый, так что оставаться с тобой не могу.
— Ступайте, ступайте быстрее, матушка, — проговорила растроганная невестка. — Господи, спаси чёрную ослицу семьи нашей, дай ей благополучно разрешиться от бремени…
Шангуань Люй вздохнула и, пошатываясь, вышла из дома.
Глава 3
В пристройке горела закопчённая лампа, заправленная соевым маслом. Она стояла на каменном жёрнове, и тусклый язычок пламени беспокойно метался, пуская завитки чёрного дыма. Запах горелого масла смешивался с вонью ослиного навоза и мочи — дышать было нечем. Рядом с жёрновом стояло позеленевшее каменное корыто для ослов. Между жёрновом и корытом и лежала ослица семьи Шангуань.
Вошедшая Шангуань Люй могла различить лишь огонёк лампы.
— Кого родила-то? — донёсся из темноты обеспокоенный голос Шангуань Фулу.
Урождённая Люй скривила губы в сторону мужа и ничего не ответила. Она прошла мимо лежащей на земле ослицы и стоящего рядом с ней на коленях Шангуань Шоуси, который массировал ей живот, и в сердцах сорвала с окошка чёрную бумагу. И тут же яркие солнечные лучи высветили полстены золотыми ромбами. Потом она подошла к лампе и задула её. Запах горелого масла быстро пересилил зловоние. Тёмное лоснящееся личико Шоуси засияло золотистым блеском, маленькие чёрные глазки загорелись, как два пылающих уголька. Робко глянув на мать, он тихо проговорил:
— Матушка, бежать надо. Из Фушэнтана все убежали уже, скоро японцы здесь будут…
Люй бросила на него взгляд, в котором читалось: «Эх, был бы ты мужиком!», — поэтому он отвёл глаза и опустил вспотевшее лицо.
— Кто тебе сказал про японцев? — зло вскинулась она на сына.
— Да вот хозяин Фушэнтана всё стреляет да голосит… — пробормотал Шоуси, утирая пот. На руку ему налипли ослиные волоски; по сравнению с большой, мясистой ладонью матери она казалась маленькой, тонкой. Губы у него перестали трястись, как у ребёнка, ищущего грудь, он поднял голову и, прислушиваясь, насторожил изящные ушки:
— Матушка, батюшка, слышите?
В пристройку неторопливо вплывал хриплый голос Сыма Тина:
— Почтенные отцы и матери, дядья и тётки, зятья и невестки, братья и сёстры! Бегите, спасайтесь, переждите напасть в пустошах к юго-востоку, в посевах ячменя! Японцы скоро будут здесь — весть эта верная, никакие не выдумки. Земляки, не медлите ни минуты, бегите, плюньте на эти свои развалюхи-дома! Пока вы живы, и горы зелены; коли есть люди, то и мир не закончится. Бегите, земляки, пока не поздно…
— Матушка, слышала? — в испуге вскочил Шоуси. — Надо и нам бежать, что ли…
— Бежать… А куда бежать-то? — недовольно бросила урождённая Люй. — Тем, что в Фушэнтане, ясное дело, самый след бежать, а нам-то чего? Мы, семья Шангуань, кузнечным делом да крестьянским трудом зарабатываем, у нас ни недоимок по зерну, ни долгов по налогам в казну. Кто бы ни стоял у власти, наше дело подчинённое. Или японцы не люди? Да, они захватили Дунбэй, но куда им без нас, без народа, кто будет возделывать поля и платить аренду? Эй, отец, ты ведь глава семьи, верно я говорю или нет?
Шангуань Фулу разжал губы, обнажив два ряда крепких жёлтых зубов, но по выражению лица было не понять, улыбается он или хмурится.
— Тебе вопрос задали! — подняла голос Люй. — Что ощерился, зубы кажешь? Ну хоть жёрновом по нему катай, всё одно ничего не выдавишь!
— Мне-то почём знать! — бросил Фулу с кислым выражением на лице. — Скажешь «Побежали!» — побежим, скажешь «Нет», так и не побежим!
— Коли нету счастья, нету и беды, — вздохнула Люй. — А как беде прийти, от неё не уйти. Что замерли? Быстро на брюхо жмите!
Шоуси почмокал губами и, набравшись храбрости, спросил громко, но без особой уверенности:
— Так родила, нет?
— У настоящего мужчины должно быть что-то одно на уме. Твоё дело — ослица, нечего о наших женских делах переживать, — отрезала Люй.
— Она жена мне… — промямлил Шоуси.
— Никто и не говорит, что не жена.
— Чую, на этот раз мальчик будет, — не отставал Шоуси, давя на ослицын живот. — Пузо такое огромное, аж страх берёт.
— Эх, ни на что ты не годишься… — вздохнула его мать. — Спаси и сохрани нас бодхисатва.
Шоуси хотел сказать что-то ещё, но она глянула на него с такой досадой и ненавистью, что он прикусил язык.
— Вы тут занимайтесь, а я пойду посмотрю, что на улице делается, — заявил Фулу.
— А ну вернись! — Ухватив мужа за плечо, Люй пихнула его к ослице: — Тебе какое дело, что там на улице? — загремела она. — Ослицу давай пользуй, чтоб родила поскорее! О бодхисатва, правитель небесный, ведь какие всегда мужики были в роду Шангуань — гвозди зубами перекусывали, откуда у них такие дрянные потомки!
Фулу склонился над ослицей и, протянув такие же нежные и маленькие, как у сына, руки, стал массировать содрогавшееся в конвульсиях брюхо. Оба склонились над ней, разинув рот и стиснув зубы, — этакие товарищи по несчастью. Когда один нагибался, другой выпрямлялся, и наоборот. Так они и раскачивались, как дети на качелях. Соответственно, и руки у них еле скользили по шкуре ослицы. Ни тот ни другой силы не прикладывали, и массаж получался поверхностный, халтурный. Стоявшая позади Люй уныло покачала головой, потом ухватила мужа за загривок железной ручищей, как щипцами, приподняла и, рыкнув: «А ну, прочь!», — легонько подтолкнула, отчего пользующийся незаслуженной славой кузнеца Шангуань Фулу отлетел в угол и приземлился на мешок с кормом для скота.
— Подымайся! — рявкнула она на сына. — Путаешься только под ногами. Поесть-попить не дурак, а как работать — так и руки не поднять! Правитель небесный, что за наказание такое!
Шоуси вскочил, словно ему амнистию дали, и шмыгнул в угол к отцу. Чёрные глазки обоих шныряли по сторонам, а на лицах застыло туповатое, с хитрецой, выражение. Тут вновь донеслись крики Сыма Тина, и отец с сыном беспокойно заметались, будто им срочно понадобилось по нужде.
Не обращая внимания на загаженную землю, Шангуань Люй, сосредоточившись, опустилась на колени перед брюхом ослицы, закатала рукава и потёрла свои большие руки с режущим слух звуком — будто тёрла подошвы тапок одну о другую. Прижалась щекой к брюху и прищурилась, внимательно прислушиваясь. Потом погладила ослицу по морде и растроганно произнесла:
— Ну давай, милая, постарайся! Такая уж наша бабья доля, никуда от этого не денешься! — Потом, пропустив её шею между ног и изогнувшись, положила руки ей на брюхо и стала с силой толкать вперёд, словно строгая рубанком. Ослица жалобно вскрикнула, согнутые ноги судорожно распрямились, копыта задрожали, словно выбивая дробь на невидимых больших барабанах, и эти беспорядочные звуки эхом отразились от стен пристройки. Вывернув шею, она на какой-то миг подняла голову и тут же тяжело уронила её на землю. Казалось, упал кусок мокрого, клейкого мяса.
— Потерпи ещё немного, голубушка, нас ведь никто не заставлял рождаться женщинами, верно? Стисни зубы, поднатужься… Ну, поднатужься, милая… — негромко приговаривала Шангуань Люй.
Она прижала руки к груди, чтобы набраться сил, перевела дух и медленно, но настойчиво снова стала давить вперёд. Ослица корчилась в конвульсиях, из ноздрей у неё выступила желтоватая жидкость, голова со стуком моталась из стороны в сторону, а всё вокруг заливало водами вместе с жидким навозом. Отец с сыном в ужасе закрыли глаза.
— Земляки, конный отряд японских дьяволов уже выступил из уездного города, сведения у меня верные, не болтовня какая, бегите, а то поздно будет… — Преданные призывы Сыма Тина лезли в уши с необычайной отчётливостью.
Когда отец с сыном открыли глаза, Шангуань Люй сидела у головы ослицы и, глядя в пол, пыталась отдышаться. Белая рубашка насквозь промокла от пота, и на спине рельефно проступили лопатки. Между ног ослицы натекла лужица алой крови, а из родовых путей торчала тоненькая и слабенькая ножка мулёнка. Она смотрелась так неестественно, что казалось, кто-то злонамеренно засунул её туда.
У Люй сильно подёргивалась щека. Она снова приложила её к брюху ослицы и долго прислушивалась. Шоуси не сводил глаз с лица матери, отливавшего безмятежным золотистым цветом перезрелого абрикоса. Крики Сыма Тина без конца носились в воздухе, будто слетевшиеся на вонь мухи, которые то облепляли стену, то снова садились на шкуру ослицы. Шоуси била нервная дрожь, словно в предчувствии большой беды. Хотелось выскочить из пристройки, но духу не хватало. Казалось, стоит выйти за порог, как тут же попадёшь в лапы проклятых японских дьяволов — коротконогих и короткоруких; говорят, носы у них торчат, как головки чеснока, и глаза навыкате, словно бубенчики. А ещё они поедают у людей сердце и печень и пьют кровь. Сожрут ведь подчистую, ни косточки не оставят.
