Сибирский папа - Терентьева Наталия
«Ты совсем не хочешь меня понимать?..»
«Я встал в половине восьмого! Распевался в номере! Гладил рубашку! Тебе все равно, что отменили концерт?
«Тебе не стыдно?»
«Я только сейчас понял, как ты ко мне относишься…»
«Если тебе всё равно…»
«Если ты совершенно безразлична…»
«Если ты не понимаешь, что человек, который рядом…»
«Если ты такая равнодушная…»
«Если ты можешь где-то веселиться, пока я здесь…»
«Если у тебя какая-то другая жизнь…»
Я подумала и написала одно слово: «Отвянь». Это не остановило Гену, и он с новой силой бросился писать мне – какая я жестокая, бесчувственная, не хочу входить в его положение… «Какое положение? Ты беременный, что ли? Надо было предупреждать!» – не выдержала я.
Гена на минуту замолчал, потом послал мне песню на английском языке с подозрительным названием «Раньше нас было двое», потом набросал кучу картинок, потом еще прикрепил парочку бесконечных песен о бесконечной любви и… снова вступил в дискуссию со мной воображаемой, с той, которую он сам себе придумал, с девушкой, которая всегда носит платья, разговаривает ангельским голосом, смотрит на Гену снизу вверх и ездит с ним на выходные в Питер и в Псков, а не отказывается с хохотом и пренебрежением, там днем ходит по церквям и монастырям, фотографирует Гену на фоне древностей, надев на голову легкий платочек, а ночью разговаривает о португальской культуре эпохи Возрождения. Ну и, наверное, близостью доказывает Гене, что она к нему небезразлична, неравнодушна и относится со всей душой. В отличие от меня настоящей.
Вопрос: зачем мне такой Гена? Ответ: не знаю.
Вопрос: зачем мне Гена, если мне нравится Кащей? Ответ: не знаю.
Вопрос: кто знает? Ответ: ответа нет.
Когда я вижу мужчин и мальчиков, которые крутятся с двумя, а то и тремя женщинами, это вызывает у меня бурный протест. Полигамность мужчин меня раздражает. А моя собственная? Ну, как сказать… Это большое бревно в моем собственном глазу совершенно мне не мешает. Я же выбираю! Я же не встречаюсь толком ни с одним из них! И не толком не встречаюсь… С Кащеем вижусь в МГУ, разговариваю время от времени, отвечаю на внезапные короткие письма. «Какую музыку ты любишь?» – спросил меня однажды в субботу вечером Кащей. Пока я писала ответ, он вышел из сети и ответ прочитал только завтра. Я написала целый список композиторов – Баха, Пьяццоллу, Листа, Моцарта, Чайковского… Долго думала, в каком порядке их писать, кто на самом деле для меня важнее – Моцарт или Чайковский. А он на это ответил мне на следующее утро односложно: «Скучно». И разговор на этом закончился.
С Геной же я за год знакомства два раза гуляла по московским набережным, два раза ходила на выставку – в Манеж и в Дом художника. Еще три или четыре раза сталкивалась на концертах в МГУ, где Гена пел сольно, а я в хоре. И всё. Но Гена присутствует в моей жизни постоянно – в виртуальном мире. А Кащей… Кащей не отпускает меня внутренне. Я думаю о нем, он мне снится… Из чего я делаю вывод, что все же чаша весов склоняется в сторону Кащея, как бы настороженно я к нему ни относилась.
Возможно, честно бы было написать Гене: «Извини, у меня другой». Но ведь у меня нет этого другого, пока, по крайней мере. Поэтому я ничего не пишу. А Гена терпит мое равнодушие и нелюбовь, постоянно выражая бурный протест, заставляя меня отвечать, когда я не хочу отвечать, слушать песни, которые мне неинтересны, следить за новостями его артистической карьеры… Гена выступает в доме культуры, Гена поет арию Риголетто в… детском саду, Гена поет в библиотеке, Гену пригласили в посольство Туркменистана (это победа!!! которую я не оценила, как обычно)… И так далее.
– Машенька, у тебя всё хорошо? – незаметно подошедший ко мне сбоку отец обнял меня за плечо.
– Относительно. Почему-то отменили все наши выездные мероприятия. Вместо этого предложили желающим пойти на семинар маркетинга. Просто как издевка.
– А, это… Да, я предполагал… Очень уж вы нашумели вчера. Не переживай. Всё главное вы уже сделали. Побеспокоили власти. Растревожили наше болото. – Он покрепче сжал мое плечо. – Моя смелая девочка.
Я прислонилась к нему. Какой-то ненужной суетой мне показались все наши дела. Главное для меня сейчас здесь. Странное чувство, странное… Как будто я помню, как мы с ним гуляли, он рассказывал мне, почему звезд так много и почему солнце зимой не греет… Ведь этого никогда не было. И еще я помню, как мы сидим у моря, у самой кромки, вытянув ноги… Под ногами – камушки, много красивых камней, я ищу зеленые и розовые, а отец придерживает меня, чтобы меня не смыло набегающей волной, и мы смеемся… Значит, я очень маленькая. Совсем-совсем…
– Сколько мне было лет, когда вы расстались с мамой? – спросила я.
– Ой, Машенька, – с шутливым испугом отмахнулся от меня отец. – Не надо сейчас о грустном… Смотри, какая красота! Поговорим потом, у нас ведь много времени. Целая вечность впереди…
Как я потом вспоминала эти его слова… А тогда я кивнула – нет, значит, нет. Я не привыкла клянчить и уговаривать. Может быть, еще поэтому я так несерьезно отношусь к Гене – потому что он постоянно что-то выклянчивает: лайки под своими фотографиями, комментарии с комплиментами под своими песнями, признания в любви… Разве можно требовать и выклянчивать признания в любви? Тем более любви, которой так очевидно нет… Гена, наверное, чувствует, что между придуманным им самим образом и настоящей мною общего немного, и нервничает, постоянно нервничает.
– Смотри! – Йорик, который шел впереди, подбежал ко мне и протянул на ладони лягушонка. Чтобы тот не выпрыгнул, Йорик довольно сильно прижал его пальцем, так, что я видела только дергающиеся коричневые лапки.
– Зачем… – начала я.
– Мы таких ели! Мне целую тарелку дали… гадость… я не ел…
– Выпусти, пожалуйста, существо. И больше так не делай.
Я с удивлением почувствовала в себе старшую сестру. Вот чудеса… Я одна у родителей, это же аксиома…
– Хорошо, – послушно кивнул Йорик и спрятал руку с лягушонком за спину.
– Коля, мы поедем, еще большая программа, у меня дела, у Машеньки дела, но мы надолго не прощаемся. А ты начинай писать наш портрет, хорошо? Ведь бывают же парные портреты?
Я опять успела поймать этот взгляд Николая – то ли испуганный, то ли непонимающий… Сложный взгляд. Он неопределенно кивнул.
– А фотографию ты сделал, с которой писать?
– Я же не пишу с фотографий, Толя…
– Ну что ж, придется. У меня нет времени позировать. Со старого портрета моего спиши…
– Как? – искренне удивился художник. – Время же прошло. Ты стал другим…
– В чем?
– У тебя взрослая дочь появилась…
– Так, ладно, давай без мистики, дочь у меня всегда была, и я об этом прекрасно знал.
– Вот тут появилась… – Николай провел у себя по груди.
– Пообщаюсь с ним – и пару дней сам не свой, – улыбаясь, повернулся ко мне отец. – То о смысле своей ничтожной жизни думаю, то о том, что я неправильно делал и делаю. Хорошо, что это потом проходит.
– А у меня не проходит никогда, – пробормотал художник, так, что я слышала, а отец – нет.
– Что? – повернулся он к Николаю.
Тот лишь махнул рукой и тяжеловатым шагом, но очень энергично пошел вперед.
– Так… – Отец неожиданно выжал газ и рванул вперед на машине, как самый заправский гонщик. Только я никогда не была внутри машины гонщика. – Что? Боишься? Не бойся. Машина у меня умная, а я еще умней. У меня ни одной аварии на ней не было.
– А раньше? – осторожно спросила я, пытаясь увидеть в нем того худощавого человека с рыжими усами с фотографии.
Ведь это он? Почему-то я сейчас вспомнила именно эту фотографию, как бережно он меня держал и растерянно смотрел на человека, который фотографировал. Интересно, кто еще встречал меня из роддома? Кто-то же сделал это фото? Дедушка, мамин отец, веселый профессор, от которого нам с мамой, как говорят, достался легкий и смелый нрав? Прилетел из Архангельска, чтобы встретить растерянную и счастливую маму и меня? Или папины родители, о которых он обмолвился как-то невнятно и больше не возвращался к разговору? Почему-то спрашивать этого я сейчас не стала. У отца было такое хорошее настроение, и оно невольно передавалось мне.
