Дом Кёко - Мисима Юкио

— Извините. Это я виноват, что до сегодняшнего утра ничего не заметил.

— Не говори так. Тренеру Кавамате сообщили?

— У него нет телефона, поэтому послал ему телеграмму.

— Пока он не придёт, нам лучше вперёд не соваться. Газетчики не появлялись?

— Только доставка газет.

— Вот чёрт!

Сюнкити пожалел испуганного Цутиду. Его самого давило странное чувство огромной ответственности.

Они поднялись на второй этаж. Раздвинули перегородку. Лицо лежащего под одеялом мёртвого Харагути закрывал носовой платок. Несколько студентов в подобающей случаю позе сидели, потупившись, вокруг тела, кто-то всхлипывал. Ватное кимоно, плечо которого выглядывало из-под одеяла, было единственным выходным костюмом покойного.

Для Сюнкити с мертвеца сняли платок. Отёкшее тёмно-фиолетовое лицо, высунутый между распухшими губами язык. На горле — глубоко въевшаяся бледная полоса. Смерть оказалась умнейшим боксёром, такими бывают чернокожие спортсмены с лаковой кожей. Да, смерть приняла типичную для негров кошачью позу, шипя, словно кобра, проворно выставила левое плечо и нокаутировала Харагути. Казалось, на опухшем лице остались чёткие следы от ударов, нанесённых её перчатками. Сюнкити, в отличие от многих, не удивлялся таким изменениям в мёртвом лице. Он знал, что лицо проигравшего обязательно меняется после боя.

— В общежитии сейчас остались только студенты из провинций. Поэтому Харагути вчера и занял одну свободную комнату, думали, рано лёг спать. Сегодня утром один из наших зашёл взять рубашку и увидел, что к стенному шкафчику привязана верёвка, а Харагути лежит на боку мёртвый. Рядом валялась только бутылка с водкой, записку не нашли, — докладывал Цутида. — Почему он решил умереть? Страдал из-за того, что не смог окончить университет? Неужели это единственная причина?

— Во всяком случае, он хотел умереть как боксёр. Не на ринге, так хотя бы в нашем общежитии, — ответил Сюнкити.

Сюнкити, невольно сравнивая свои нынешние успехи в боксе и полную поражений историю Харагути, испытывал неприятные чувства. У него вот-вот полились бы слёзы, но по чистоте душевной он счёл неприличным плакать над проигравшим. С побеждённым бойцом прилично было лишь соприкоснуться перчатками, как в рукопожатии, и сразу расстаться. Вечный упрёк за победы Сюнкити, который крылся в смерти Харагути, удержал от слёз.

Грубые коленкоровые шторы на окне были узковаты, и безжалостное зимнее солнце лило свой свет на мёртвое лицо. Во рту сверкнул серебром краешек вставной челюсти. Это напоминало мимолётную усмешку. Сюнкити выставил кулак и легонько ткнул мёртвое лицо в подбородок.

Младшие разом с удивлением подняли на него глаза. И тут у Сюнкити сами собой хлынули слёзы.

«Заходящее солнце», написанное Нацуо, вызвало на осенней выставке восторженные отклики. Свёкор старшей сестры, глава крупного банка, купил полотно, чтобы повесить на стену в приёмной. Впервые картину Нацуо продали.

Более того, торговцы картинами, которые скупали живопись в расчёте на то, что все фирмы рассылают подарки по случаю конца года, разом кинулись покупать старые произведения Нацуо. Но цены сбили до тридцати тысяч иен.

В этом же году «Заходящее солнце» получила премию газеты N, Нацуо стал известен в обществе. Он много встречался с людьми, беседовал с ними, но такая жизнь ему быстро надоела.

Он не испытывал жизненных трудностей, не страдал от того, что не ладил с людьми и обществом в целом. Он не был невежей и соглашался, что десять человек шумят намного больше, чем один. Покладистый, изысканный характер не позволял ему наносить людям душевные раны. Все любили Нацуо, и когда он, утомившись, уходил с какого-нибудь мероприятия, то гостям хватало его чуть меланхоличной ребяческой улыбки.

Нацуо и его слава существовали независимо друг от друга. Он жил вне связей с обществом, с милой улыбкой пребывал в одиночестве, поэтому менять привычки в новых обстоятельствах было незачем. Всё это происходило будто бы не с ним. В его жизни не могло быть такого: «Что-то случится».

Глаза Нацуо по-прежнему видели только то, что ему нравилось, что он сам находил прекрасным. Всё прочее в поле его зрения не попадало. Нацуо смотрел на себя, писавшего картины без высокомерия и тщеславия, естественно, как щебечут птицы, и порой удивлялся. Пыл созидания сразу по завершении картины вдруг иссякал, не оставляя внутреннего тепла. И отсутствие у него, благополучно плывущего по воле романтических волн, свойственных молодёжи настроений вполне его удовлетворяло. Он смутно ощущал, что становится знаменитым, но на этой дороге не искал славы, а скорее шаг за шагом удалялся от неё. Источник славы наверняка бил когда-то в его детстве, но, взрослея, Нацуо его потерял. Такие мысли были ему по душе.

Когда он смотрел на тот пейзаж с квадратным солнцем и пребывал во власти неведомых ощущений, то, возможно, чувствовал, что заходящее солнце опускается в сторону его детства. В детские годы заходящее солнце всегда горело, словно огонь в плавильной печи. Оно не отличалось какой-то особой роскошью или великолепием, но дарило таинственное неизменное счастье, как при музыке, которая не кончается, или в опере, где никогда не падает занавес. Счастливая уверенность в том, что чужие глаза не могут видеть мир так, как ты! Теперь Нацуо знал, что мир не столь чёток, но сейчас счастье временами просачивалось откуда-то из уголка души и окутывало его облаком, а корни всего уходили в детство. Нынешнее ощущение — далёкое отражение того, что в детстве он держал в руках некий намёк на прощальный дар.

Нацуо казалось, что в абсолютном счастье детских лет он пробежал глазами каталог тех прекрасных вещей, которые должен был увидеть в жизни: красивые пейзажи, птицы, цветы, человеческие лица. Больше ничто в жизни недотягивало по красоте до вещей, что предлагал этот каталог. Пейзажи, которые он видел в детстве, сверкали в лучах вечного закатного солнца: блестели озёра, прибрежные леса погружались в глубокое раздумье, горы отливали тёмно-лиловым. Бесконечные просторы можно было рассмотреть в подробностях — от придорожных трав и цветов до мелких камешков. И ни следа присутствия человека.

Наверняка ребёнком он задавался вопросами: «Почему это нет людей?», «Почему мир, где совсем нет людей, так совершенен?». И при полном отсутствии интереса к человечеству его и тогда терзал интерес ко всему прекрасному. Этот интерес полностью захватил душу Нацуо прежде, чем он начал учить язык и обычаи, превратил его мир в безмолвное, безлюдное пространство, где властвовали одни краски.

Это случилось до школы. Нацуо помнил каждое слово из рассказа дяди, вернувшегося из поездки по Европе. Другие истории он всё забыл и запомнил только эту.

Молодой дядя в Мадриде нанял машину и на день отправился в Толедо. Он рассказывал о пейзажах, которые видел на обратном пути. В сумерках они уже проехали половину пути, через час с небольшим, когда доберутся до Мадрида, наступит ночь. Дорога Толедо — Мадрид протяжённостью сорок три мили вела через пустынные поля, скалистые горы, редкие захолустные деревушки, на этом пути они почти не встретили других машин.

Дядя видел, как сумерки накрывали степь, как на небе зажглись звёзды, и только на западе, на горизонте под слоистыми облаками, осталась нетронутая сумерками светло-синяя полоса. Но тут в поле зрения попал яркий цвет. Часть неба над холмом, спавшим на границе сумеречной степи, вспыхнула красным.

Дядя, решив, что это пожар, из окна автомобиля пристально вглядывался в ту сторону. Но по мере того как машина приближалась к месту, становилось понятно, что это не пожар, а свет от печей какого-то завода у подножия холма. Снопы огня ярко полыхали на границе пустынного поля, и трубы над низко срезанной крышей завода, выбрасывая искры, царапали небо красным.

Тогда дядя сразу почувствовал, что это в точности «Ад» с картины Босха, которую он накануне видел в музее Прадо в Мадриде. Воссозданный город, пылавший на горизонте, видимый издали ад, так верно переданный Босхом.