Роберт Хелленга - 16 наслаждений
Я прямиком направилась в бар на площади Синьории, в котором школьники пели для меня «Дом на пастбище», и устроилась с чашечкой кофе эспрессо в дальнем углу таким образом, чтобы никто не мог заглянуть через плечо.
Я достала книгу из сумки и положила на стол рядом с чашкой кофе. Хотя расшитый переплет и не подлежал реставрации, сама книга сильно не пострадала Как и многие другие книги в библиотеке, она оказалась зажатой так сильно одним из массивных дубовых прессов, что бумага не впитала много воды. Листы промокательной бумаги, проложенные приблизительно через каждые двадцать страниц, поглотили остатки влаги. Плесень оказалась более серьезной проблемой. Надо как можно скорее обработать ее раствором тимола.
Вторая часть книги – не молитвенник, а Аретино – состояла из двух ottavo gatherings.[111] На каждой левой странице были напечатаны сонеты, на правой – эстампы. Всего их было шестнадцать.
Я начала с первой страницы, стараясь не торопиться, но сонеты оказались ужасными – грубыми, резкими, отвратительными, и я чуть было не потеряла интерес к дальнейшему просмотру книги, и все-таки я прочитала их все. Довольно любопытно, что многие сонеты одинаково смело были написаны как от женского, так и от мужского лица. Но каким языком! Я уткнулась в книгу, чтобы скрыть свое смущение.
Она. Какой красивый casso, какой длинный и толстый!
Если я что-нибудь значу для тебя, дай мне рассмотреть его.
Он. Почему бы нам не попробовать я сверху,
Чтобы проверить, сможешь ли удержать этот casso в своей potta?
Она. Что ты имеешь в виду, говоря «Почему бы нам не попробовать?»,
«Смогу ли я удержать?»
Я скорее не буду есть и пить, чем не сделаю этого.
Он. Но если я обрушусь на тебя всем своим весом,
Я могу причинить тебе боль.
Она. Ты рассуждаешь как Россо.
Набросься сверху на меня на кровати, на полу. Если бы
ты был Марфорио
Или гигантом, это было бы еще более волнующим,
Как только ты коснешься моей плоти
Своим священным casso,
Он тут же излечит мою нетерпеливую potta.
Он. Открой же мне свои чресла,
Вокруг столько прекрасно одетых женщин,
Но ни одна из них не столь же Fottuta, как ты.
Однако рисунки рассказывали другую историю. Я полагаю, набор поз был в основном тот же, что и в книге родителей «Современное руководство для супругов», или в «Кама-сутре», или в японских книжках-подушках, но мне показалось, что тот, кто делал эти эстампы, пошел дальше абстрактных схем и сотворил нечто такое, что зрителю… нет, «зритель» неверное слово. Слово «зритель» предполагает внешнего наблюдателя, этакого подглядывающего Тома, я же совсем иначе ощущала себя в тот момент.
«Рисунок – это открытие», – любила повторять мама, но, как и большинство вещей, которые мама говорила об искусстве, этот афоризм мало что значил для меня. Но теперь я поняла, что она имела в виду. Эти рисунки поразили меня своей интимностью, они не были обращены к широкой публике. Они не были иллюстрацией чего-то застывшего и законченного, отображением завершенного опыта, а были чем-то предварительным, изучающим, как будто художник сам находился в процессе познания того, что познавали в этот момент любовники. Я почувствовала, что стала скорее частью этого процесса, нежели простым наблюдателем. Я ощущала, что нахожусь в движении, что мое сознание расширяется в направлении, к которому ничто из моего фактического опыта меня не подготовило. И конечно, это было визуальное сознание, не вербальное и потому так сложно выразить все словами.
Около одиннадцати часов вечера бар наполнился людьми, и только тогда я поняла, как много прошло времени. Я сидела там больше двух часов.
По дороге на площадь Гольдони в витрине одного из магазинов я заметила вывеску: «Chiuso perche sono nervoso». Что означало: «Мы закрыты, потому что я нервничаю». Я тоже нервничала. Вокруг было слишком много суеты и суматохи, слишком много машин, слишком много шума, и мне казалось, будто каждый встречный знает, что лежит у меня в сумке, и если кто-то посмотрит мне в глаза, то увидит отражение тех образов, которые впечатались в мое сознание. Мне хотелось скрыться, убежать назад в монастырь.
Однако я продолжала свой путь, забыв, что площадь Гольдони, располагавшаяся прямо над рекой, находилась в районе города, который больше других пострадал от наводнения. Вздыбившаяся река Арно покорежила набережную, как пила деревья. Мало что осталось от книжных магазинов. Высокий человек в сером пальто стоял на площади, курил сигару и плакал, не скрывая слез. Я подумала, что, возможно, это был синьор Джустиниани, но мне не хватило смелости подойти к нему.
Первой мыслью было попробовать посетить Фелтринелли или Марцочо, большие книжные магазины в центре города. Но потом я решила зайти к доктору Постильоне на площади Даванцати, что было значительно ближе.
Я добралась до площади Даванцати, где узнала, правда не сразу, что доктор Постильоне в Бадиа. Секретарша, слишком разодетая, во всяком случае, на мой вкус, оглядела меня с ног до головы и, не увидев во мне важного посетителя, сказала, что я могу оставить книгу ей, но я этого делать не собиралась. Я отправилась в Бадиа, одно из моих самых любимых мест в городе.
Это место всегда было третьим пунктом остановки во время наших с мамой прогулок по городу, маршрут которых строился скорее по хронологической логике, чем по пространственной: они начинались в Понте Веккьо, чтобы показать, почему город был построен здесь (в самой узкой части реки, зажатой между Пизой и горами), а не где-нибудь еще, далее продолжались в направлении площади Республики (место первого римского поселения) и затем напрямую на запад в сторону Бадиа, расположенной на окраине старого римского города. Мама всегда специально выбирала особенный путь, входя в Бадиа, и это одна из причин, по которой мне так нравилось бывать там. Там есть неприметная дверь на Виа Данте Алигьери, темную, не шире аллеи, – дверь, которая, возможно, была черным ходом какого-то склада или полицейского участка (и на самом деле в Бадиа находится префектура полиции). Мама неожиданно останавливалась и затем без предупреждения, как будто подчиняясь внезапному импульсу, поворачивала и вела нас («нами» я подразумеваю себя и группу американских студентов) сквозь эту дверь вниз вдоль длинного узкого коридора, выходившего непосредственно в здание церкви. Затем она широкими шагами пересекала церковь и стремительно поднималась по лестнице к верхнему алтарю, проходила через другую потайную дверь направо и далее вела нас еще на один пролет вверх по темной лестнице. Эффект всегда был один и тот же. Казалось, что тебя привели в святая святых, где, возможно, тебе не следовало находиться, и казалось, что каким-то таинственным образом сейчас появится какой-то монах и преградит тебе путь. Конечно же, любой турист, имея хороший путеводитель по городу, мог пройти тем же маршрутом, но немногие это делали.
