Ольга Карпович - Семейная тайна
Подло? Конечно, подло. Грязно.
Продаться за прописку…
Так что же, прикажете ехать в деревню Ключи Томской области?
Эта дрянь так и ворочалась в голове, не давала покоя. И в один из дней в конце удивительно жаркого апреля, когда Лидка пригласила их всех в родительский дом в Серебряном Бору – жарить шашлыки, петь под гитару, пить вино и танцевать, – Алеша, чтоб избавиться от этих мыслей, довольно крепко напился.
Галки тогда с ними не было, она свалилась с ангиной. Леша хотел было тоже благородно отказаться от поездки, но та и слышать ничего не хотела:
– А ну, не смей! Вот еще, будешь немым укором слоняться вокруг моей постели. На черта ты мне тут сдался? Давай-давай, дуй к Лидке, отдохни там как следует. А я спать буду.
И он поехал.
День был чудесный, жаркий. Они даже в реку залезли, визжали и брызгались в еще не прогревшейся, почти ледяной воде. А потом, конечно, с удвоенными усилиями отогревались грузинским вином. И через пару часов в голове у Воронцова уже ощутимо шумело, а перед глазами все расплывалось.
Он и сам не помнил, зачем забрел на второй этаж дома. Кажется, показалось очень важным выяснить, нет ли в библиотеке профессора Гладышева одной редкой медицинской книги. Только вот до книжных шкафов он так и не добрался, потому что в коридоре его поймала Лида.
Лида, в длинном каком-то, струящемся вдоль тела платье. С удлиненными черной подводкой, мерцающими, почти ведьмиными глазами. Лида, пахнущая сладкими цветочными духами…
– Альоуша, – почти прошептала она. – Что с тобой? Немножко перебрал? Ох, миленький, бедненький мой! Держись, я помогу!
Она обхватила его руками, прижалась – такая мягкая, гладкая, душистая. Такая удобная.
Повела его в родительскую спальню, заботливо уложила на кровать – широкую, чистую, мягкую, не то что продавленная общежитская койка. Склонилась над ним, щекоча мягкими кончиками гладких золотых локонов лицо:
– Тебе принести что-нибудь? Может, воды?
Пухлые губы почти касались виска, теплое дыхание обдавало кожу. Он сам протянул к ней руки – сам, первый. Схватил ее за плечи и опрокинул на кровать. А она улыбнулась этак мягко и тепло – и не оттолкнула его.
Она и под платьем оказалась такая же – гладкая, мягкая, нежная.
Идеальная.
Проклятая идеальная профессорская дочка!
Наутро он проснулся, выбрался из кровати – осторожно, чтобы не разбудить трогательно приникшую к нему Лиду, – и погнал в общежитие.
На душе было мерзко.
Особенно мерзко от того, что гаденький голосок внутри все твердил: вот и хорошо, вот и правильно, теперь ты, как честный человек…
И так далее.
Сбежать вот так, бросив ни о чем не подозревающую спящую девушку, было отвратительно. Но почему-то еще отвратительнее казалось остаться.
Галке он, разумеется, ни о чем не рассказал, да и вообще постарался сделать вид, что этого жаркого, сонного апрельского дня просто не существовало в природе.
Потом уже, в конце мая, когда вдруг похолодало, они с Галкой как-то отправились гулять и остановились постоять на мосту.
Справа вырастали из пышной майской зелени темно-красные башни Кремля. Поблескивали в закатных лучах купола кремлевских соборов. Внизу, под мостом, проползал, оставляя за собой две расходящихся рябых полосы, белый пароходик. Откуда-то доносилась музыка…
Ветер, налетевший с реки, взметнул Галкины темно-русые волосы, она раздраженно пригладила их, сдвинула темные брови и сказала:
– Слушай, Лешка, я вдруг только сейчас поняла… Ведь мы скоро расстанемся, разъедемся по распределению и, может, больше никогда и не увидимся!
Она обернулась к нему.
И в ее круглых, как у птенца, глазах, всегда насмешливых, лукавых, вдруг плеснулось что-то такое, что Алексей, осмелев, подался вперед и поцеловал ее.
Галкины губы были холодными, пахли речным ветром, и пальцы оказались совсем ледяными, когда прикоснулись к его щекам, притягивая еще ближе.
Но ему не было до этого никакого дела.
Потому что Галка впервые была так близко, не отталкивала, не высмеивала, открыто приникала к его груди…
В тот вечер больше ничего и не было. Они ведь были студенты-общажники – им, сходящим с ума от вдруг нахлынувшего чувства, просто некуда было податься. Они слонялись по Москве, как бродяги, заходили во дворы, целовались в подворотнях, исступленно гладили друг другу волосы, виски, щеки…
И Воронцов в тот вечер думал: черт с ней, с Москвой, зачем она ему сдалась?! Куда там Галку распределили? В Челябинск? И прекрасно! Они успеют еще расписаться и принести в комиссию соответствующие бумаги, чтобы им поменяли направления на один – город.
А его мечты…
Да и хрен с ними, на кой они нужны, когда Галкины чуть обветренные холодные губы прикасаются к виску.
На следующий день у общежития ему навстречу шагнула Лидия – очень красивая, в заграничном темно-синем плаще, с волосами, уложенными золотистой короной, – и смущенно глядя в землю, трогательно алея щеками, сказала:
– Алеша, я беременна!
Сейчас, сорок с лишним лет спустя, он мог признаться себе, что обрадовался. Подло, гадливо обрадовался, что все решилось за него. Что ему не нужно делать выбор. Что теперь он должен, обязан просто, и никто не посмеет его упрекнуть. И перед самим собой он останется честен. Ведь он же не может бросить беременную от него девушку? Не может, нет, он же не последний подонок. Он женится на ней, а то, что эта женитьба решит все его проблемы, – так что ж, он этого не искал, не стремился. Даже, напротив, вынужден пожертвовать собой, чтобы…
В тот момент он, конечно, в жизни не признался бы, какое облегчение затопило его изнутри.
Нет, весь вечер он ходил мрачнее тучи, а потом безобразно напился, жаловался какому-то случайному собутыльнику в пивнухе на свои беды, а под утро заявился под окно женского общежития, орал, звал ее. Галка спустилась к нему в пальто, накинутом поверх ситцевого халатика, и в домашних тапочках. Он почему-то не мог оторвать взгляд от этих ее бледных щиколоток, все думал, что ей, наверно, ужасно холодно сейчас. Она выслушала его молча, коротко кивнула и произнесла:
– Ладно, Лешка, я поняла. Все нормально. Идея с самого начала была так себе. Желаю вам с Лидой большого человеческого счастья.
Он попытался обнять ее, сграбастать руками, и – Галка резко вырвалась, оттолкнула его ладонями в грудь:
– Э, нет, дорогой! Руки не распускай! И давай-ка пойди проспись, от тебя перегаром несет. Тоже мне, будущий отец.
Вернувшись к себе в общагу, он повалился на кровать, подмял под себя тощую подушку и, уткнувшись лицом в согнутый локоть, вдруг зарыдал, как баба, – от осознания, что потерял Галю.
