Эрик Сигал - Однокурсники
— За что он меня бичует? — бывало, жаловался Дьёрдь своей сестре Марике. — Я ведь даже более добропорядочный коммунист, чем он сам. Во всяком случае, я верю в идею. Ради отца я даже вступил в партию, хоть и считаю, что она уже протухла. Так чем же он недоволен?
Марика старалась успокоить брата. И утешить его, ибо хотя Дьёрдь никогда бы не сознался в этом, но он искренне огорчался из-за того, что старик всегда им недоволен.
— Видишь ли, — мягко сказала она, — ему бы хотелось, чтобы волосы у тебя были покороче…
— Что? Может, мне еще наголо побриться? К твоему сведению, многие из моих друзей отрастили бакенбарды, как у Элвиса Пресли.
— Твои друзья ему тоже не нравятся, Дьюри.
— Но почему — непонятно, — сказал Дьёрдь, в ужасе качая головой. — У них же у всех отцы — члены партии. Некоторые даже партийные шишки. А к детям своим они относятся гораздо лучше, чем мой отец.
— Он просто хочет, чтобы ты сидел дома и учился, Дьюри. Давай по-честному, ты же почти каждый вечер уходишь куда-то.
— Нет, это ты давай по-честному, Марика. Я лучше всех окончил гимназию. Теперь изучаю советское право…
В эту самую минуту в комнату вошел Иштван Колошди и, сразу же перехватив инициативу, закончил предложение вместо сына.
— Ты учишься в университете благодаря моему положению в партии, и не забывай об этом. Если бы ты был просто умным католиком или евреем, то никто бы на твои отличные оценки и не посмотрел. Подметал бы сейчас улицы в какой-нибудь дыре. Скажи спасибо, что являешься сыном партийного секретаря.
— Замсекретаря по сельскому хозяйству, — уточнил Дьёрдь.
— Ты говоришь так, будто это позор, Дьюри.
— А по-твоему, это очень демократично, когда власти заставляют людей заниматься сельским хозяйством против их воли?
— Мы не заставляем…
— Прошу тебя, отец, — перебил его Дьюри, раздраженно вздыхая, — ты же не с наивным идиотом разговариваешь.
— Нет, я разговариваю с жалким хулиганом. А что касается твоей девушки, то…
— Как ты можешь критиковать Анику, отец? Ведь партия считает ее достойной изучать аптечное дело.
— И все же, когда тебя видят с ней — это вредит моей репутации. Аника — отрицательный элемент. Шляется по разным кафе на Ваци Укка и слушает западную музыку.
«Но тебя-то больше всего раздражает то, — подумалось Дьёрдю, — что рядом с ней сижу я. В прошлое воскресенье в «Кедвеше» мы почти три часа слушали Коула Портера».
— Отец, — сказал Дьёрдь, все еще надеясь на здравое обсуждение вместо перебранки, — если социалистическая музыка такая замечательная, почему же в кантате «Сталин» нет ни одной хорошей мелодии?
В ярости правительственный чиновник повернулся к дочери.
— Я больше не буду разговаривать с этим типом. Он — позор всей нашей семьи.
— Раз так, я поменяю фамилию, — сказал Дьёрдь шутливо.
— Пожалуйста, — произнес старик, — и чем скорее, тем лучше.
Он вылетел из комнаты и хлопнул дверью.
Дьёрдь обернулся к сестре.
— А теперь что я сделал, черт подери?
Марика пожала плечами. Ей всегда приходилось исполнять роль арбитра в подобных схватках между отцом и братом, сколько она себя помнит. Кажется, стычки эти начались сразу после того, как умерла их мать, — Дьёрдю тогда было пять, а ей всего лишь два с половиной.
Старик с тех пор так и не изменился. В приступах раздражительности он изливал свою злость на старшего ребенка. Младшей же дочери изо всех сил хотелось поскорее вырасти, чтобы заменить мать своему брату и жену — отцу.
— Постарайся понять, Дьёрдь, он прожил очень трудную жизнь.
— Но это не значит, что надо усложнять жизнь мне. Хотя в чем-то я его понимаю. На работе он как в ловушке. Да, Марика, даже социалистические чиновники имеют амбиции. Сельскохозяйственная программа — это полная катастрофа. Начальство обвиняет в этом его, а на ком он может выместить свою досаду? Иногда я жалею, что у нас нет собаки — глядишь, он бы ее пинал вместо меня.
Марика понимала, что, несмотря на сердитые выпады Дьёрдя, в каком-то смысле он искренне сопереживает отцу, которого постигло разочарование. Хотя для ученика сапожника из Капошвара старик немалого добился. Главным несчастьем Иштвана Колошди было то, что он произвел на свет такого блистательного сына. Теперь его собственная заурядность стала очевидной.
В глубине души они оба это знали. И поэтому боялись любить друг друга.
— У меня потрясающая новость! — крикнула ему Аника, которая промчалась через Музеум-бульвар, чтобы перехватить Дьёрдя между лекциями на юрфаке.
— Только не говори, будто тест на беременность отрицательный, — улыбнулся он.
— Этого я не узнаю до пятницы, — ответила она, — но слушай: польские студенты бастуют, чтобы поддержать Гомулку, а мы организуем марш в знак солидарности.
— Аника, тайная полиция ни за что не даст провести ничего подобного. Эти головорезы из госбезопасности вышибут вам мозги. И наши русские «друзья» им помогут.
— Дьюри Колошди, ты не только пойдешь со мной на демонстрацию, но и понесешь один из плакатов, которые я все утро писала. Вот, какой тебе больше нравится: «Привет, польская молодежь!»? Или «Русские — вон!»?
Дьёрдь улыбнулся. Ну не порадуется ли отцовское сердце при виде того, как он несет подобный плакат?
— Я возьму вот этот, — сказал он, указывая на плакат с надписью: «Венгрии — нового лидера».
Они поцеловались.
Площадь Пятнадцатого Марта гудела от возбуждения. Тысячи демонстрантов заполняли газоны, люди держали в руках плакаты и флаги. Здесь были делегации от фабрик, школ и университетов. Какой-то молодой актер из Национального театра взобрался на памятник Шандору Петёфи и стал оттуда декламировать «Национальный гимн» поэта, в котором воспевается Венгерская революция 1848 года.
Все разрастающаяся толпа в мощном едином порыве подхватила слова поэта: «Most vagy soha — сейчас или никогда!»
Впервые в своей жизни Дьёрдь почувствовал: происходит что-то очень важное. И он был частью этого.
Наконец шествие началось — впереди шли поющие демонстранты, которые несли гирлянду из красных гвоздик. Толпа стала выливаться на главные улицы города, преграждая путь транспорту. Но это не вызывало никакой враждебности. Многие водители просто закрывали свои автомобили и присоединялись к марширующим. По пути следования к ним примыкали новые люди — в том числе работники магазинов и контор. В каждом окне, на каждом балконе стояли целые семьи, все приветственно махали руками.
Как по волшебству весь Будапешт превратился в бескрайнее красно-бело-зеленое море. Повсюду люди создавали триколор из подручных средств: ленточек, тряпок и даже бумаги. Когда студенты свернули на площадь Юзефа Бема, то все увидели, что памятник в центре площади уже обернут в огромный венгерский флаг с вырванным из сердцевины социалистическим гербом.
