Иэн Макьюэн - Суббота
Приободренный молчанием внучки, Иоанн постепенно входил в раж. Излияния его звучали все более напыщенно и глупо. Как видно, он принимал молодую женщину, сидящую перед ним, за ту шестнадцатилетнюю девочку, с которой вместе читан поэтов-елизаветинцев. Он забыл — если когда-нибудь знал, — как меняет человека даже один с толком проведенный университетский год. С комическим пафосом Иоанн изрекал очевидные банальности: стихотворение слишком длинно, слишком чувствуется желание шокировать читателя, а эта метафора слишком лихо закручена и непонятна. Он умолк и снова потянулся за бокалом; Дейзи все не произносила ни слова.
Наконец он сказал, что идея не оригинальна, — и добился ответа. Дейзи вздернула аккуратную головку, подняла бровь. «Не оригинальна?» Пероун заметил предательскую дрожь ее подбородка и понял: долго она не продержится. Наконец заговорила Розалинд, но отец легко сумел перекричать ее. Да, одна малоизвестная, но одаренная поэтесса, Пэт Джордан, из Ливерпульской школы, написала в шестидесятых точно такое же стихотворение — конец романа, лирическая героиня задумчиво смотрит на крутящиеся в барабане простыни. Неужели Грамматик сам не понимал, как по-идиотски себя ведет? Или все понимал, но не мог остановиться? Близорукие глаза старика блестели какой-то собачьей злобой; он словно нарочно распалял себя, втайне надеясь, что его остановят. Голос его дрожал и ломался, но он все говорил и говорил, все раздражительнее, бессвязнее и мелочнее, с каждым словом все более себя разоблачая. Молчание за столом, которое поначалу его раззадоривало, не пошло ему впрок. Тео смотрел на него с немым изумлением. Разумеется, говорил Иоанн, он не обвиняет Дейзи в плагиате: может, она где-то прочла это стихотворение и забыла или сама набрела на тот же образ — в конце концов, идею нельзя назвать какой-то из ряда вон выходящей, но в любом случае…
Наконец он иссяк, дойдя до предела падения. Пероун с радостью видел, что дочь не сломлена — о нет, она была в ярости! Он видел, как бьется жилка на ее тонкой шее. Но она ни словом, ни жестом не выдала своего волнения, и старику стало неловко. Не дождавшись ответа, он заговорил снова: торопливо, раздраженно, стараясь смягчить свой приговор, но не желая его отменять. Дейзи прервала его холодно и спокойно: «Думаю, лучше поговорить о чем-нибудь другом». «О ч-черт!» — рявкнул Грамматик, вскочил и зашагал прочь, к дому. Знакомое зрелище, в первый раз в этом году.
Дейзи провела в замке еще три дня — достаточно, чтобы дед задумался о том, что натворил. Впрочем, на следующий день он был бодр, энергичен и, казалось, все позабыл. Или только притворялся, что позабыл: как многие пьющие люди, он предпочитал каждый новый день начинать с чистого листа. Уезжая — она давно мечтала побывать в Барселоне, — Дейзи даже расцеловала старика в обе щеки, а он стиснул ей руку и позже сумел убедить себя, что вполне с ней примирился. Когда Генри и Розалинд намекали, что ему стоит загладить свою вину перед Дейзи, старик отвечал, что они делают из мухи слона. Но следующие два года Дейзи в имении Сан-Фелис не появлялась. По уважительным причинам: летала с друзьями в Китай и в Бразилию. Когда она с отличием закончила курс, Иоанн еще мог бы ей написать и все уладить, но в нем заговорило капризное упрямство. Поэтому Розалинд с некоторым опасением представила ему свеженький сборник стихов Дейзи. Что, если Иоанн сочтет нужным его раскритиковать? Особенно если вспомнить, что издатель — тот самый, в свое время отказавший ему в публикации «Избранного».
Однако «Скромный мой челнок» привел Грамматика в восторг, если и неискренний, то блестяще разыгранный. Он написал Дейзи длинное письмо, начав с признания, что «повел себя как последняя свинья» в той истории со стихами про стирку. В книгу это стихотворение не вошло; возможно, говорил себе Генри, в конце концов Дейзи согласилась со своим дедом. Ей, продолжал он в письме, удалось найти естественный и глубокий тон, разговорный, но богатый смыслом и ассоциациями. И сквозь этот уравновешенный, повседневный голос время от времени прорываются эмоции такой силы и глубины, что здесь можно говорить о своего рода «внерелигиозной трансцендентности». В этом смысле он увидел здесь сходство со своим любимым Ларкином, стой поправкой, что ее поэзия «пронизана женской чувственностью» и более иронична. Наконец, дойдя в своих похвалах до почти неприличного пафоса, воспевал «интеллектуальный мускул», «смелость независимого мышления», лежащие в основе ее творчества. «Бесстыдная веселость» ее «Шести песенок» его очаровала. Над «Балладой о брызгах мозгов на ботинке» (написанной после того, как Дейзи побывала в операционной у отца) он «хохотал как сумасшедший». Самому Генри, естественно, это стихотворение совсем не нравилось. Операция была самая простая — неосложненная аневризма среднемозговой артерии. И белое, и серое вещество осталось в целости и сохранности. Но в стихах, как он понял, некоторая фантазия необходима и потому простительна. Дейзи в ответ отправила деду нежную открытку. Писала о том, как по нему скучает и скольким ему обязана. Уверяла, что снова и снова перечитывает его похвалы и поверить не может, что все эти чудесные слова относятся к ней.
Теперь старик и Дейзи едут к ним: он — из Тулузы, она — из Парижа. Одна телекомпания хочет снять фильм о Грамматике, в качестве подобающего интерьера выбран отель «Кларидж». Сегодняшний семейный ужин должен закрепить перемирие, однако Пероун со своей рыбной ношей, пробираясь сквозь толпу обратно на Хай-стрит, не испытывает по этому поводу особого оптимизма. Слишком часто ему случалось ужинать с тестем, и он очень хорошо знает, чем кончаются такие ужины. К тому же три года — долгий срок, и за это время Иоанн Грамматик обзавелся новыми привычками: стакан вина перед ужином или поздним обедом он теперь предваряет несколькими порциями джина, завершает день двумя-тремя бокалами скотча, а перед тем, как лечь в постель, прибегает к пиву, «чтобы прочистить мозги». На пороге дома дочери он обычно появляется в самом радужном настроении; однако неосознанное желание быть здесь главным заставляет его стремительно напиваться. На ранних стадиях опьянения он мил и обаятелен — прекрасный собеседник, веселый и остроумный, умудренный опытом литератор, умеющий сам красиво говорить и других выслушивать. Но вот вершина пройдена, и перед Иоанном открывается длинное пасмурное плато угрюмого опьянения, пробуждающего демонов злобы, паранойи и жалости к себе. Теперь можно не сомневаться, что вечер кончится скандалом, если только все сидящие за столом не готовы весь вечер льстить Иоанну, поддакивать Иоанну или просто внимать Иоанну — молча, часами. Но так обычно не бывает.
