Элизабет Страут - Оливия Киттеридж
— Ты думаешь, вам тут что — долбаный отель? — отвечает Синяя Маска. — Заткни свою грёбаную мать-перемать.
— Но ведь она…
— Генри! — резко говорит Оливия. — Помолчи!
Медсестра продолжает молча плакать.
Нет, Оливии не удается расположить мазки по порядку, но Синяя Маска очень нервничал, Оливия поняла это почти с самого начала: он был перепуган до смерти. Он постоянно подергивал коленями, вверх-вниз, вверх-вниз. Молодой — это она тоже сразу поняла. Когда он подтянул повыше рукава нейлоновой куртки, его запястья были мокры от пота. А потом она заметила, что у него почти нет ногтей на пальцах. Никогда в жизни, за все годы преподавания в школе ей не приходилось видеть, чтобы ногти были так яростно обгрызены, почти до основания. Парень все время подносил кончики пальцев ко рту, просовывая их сквозь прорезь Маски с какой-то свирепостью, даже ту руку, в которой держал револьвер, он тянул ко рту и быстро прикусывал сгиб большого пальца — большую ярко-красную шишку.
— А ну, опусти свою грёбаную башку, — велел он Генри, — прекрати, мать твою, за мной наблюдать.
— Вам очень нужно так грязно выражаться? — спросил Генри, глядя в пол; его вьющиеся волосы как-то свалились у него в другую сторону, поперек головы.
— Ты что сказал? — Голос парня взлетел так высоко, что казалось, вот-вот сорвется. — Что ты такое, мать твою, сказал, а, старикан?
— Генри, пожалуйста, — попросила Оливия. — Помолчи, пока нас всех из-за тебя не убили.
И еще это: Синяя Маска наклоняется вперед, заинтересовавшись Генри.
— Ну, старикан, что это такое ты, мать твою перемать, мне сказал?
Генри поворачивает свою большую голову набок, хмурит густые брови. Синяя Маска поднимается, утыкает дуло револьвера в плечо Генри.
— А ну, отвечай мне! Что ты, вбогадушумать, мне сказал?
(А Оливия сейчас, сворачивая за мельницу и подъезжая к городу, вспоминает знакомое чувство безумного разочарования, абсолютной беспомощности, когда она сама требовала от маленького Кристофера: «Отвечай мне!» Кристофер всегда был молчаливым ребенком, молчуном, таким же, каким был ее отец.)
Генри выпаливает:
— Я сказал, что вам вовсе не нужно так грязно выражаться. — И еще к тому же выпаливает: — Постыдились бы собственных губ!
И тут парень утыкает револьвер Генри в лицо, прямо в щеку, его палец уже на спусковом крючке.
— Прошу вас! — вскричала тогда Оливия. — Пожалуйста! У него это от матери! Его мать была просто невозможна. Не обращайте на него внимания.
Ее сердце колотилось так сильно, что ей думалось, ее бумажный халат колышется у нее на груди. Парень стоял на месте, глядя на Генри, потом наконец отступил назад, запнувшись о белые туфли медсестры. По-прежнему направляя револьвер на Генри, он повернулся к Оливии и спросил:
— Этот тип — ваш муж?
Оливия кивнула.
— Так он же псих долбаный.
— Он ничего с этим поделать не может. Вы бы знали его мамашу. Его мамаша была просто набита религиозной чепухой.
— Это неправда, — возразил Генри. — Моя мать была доброй, честной женщиной.
— Заткнись, — устало произнес парень. — Пожалуйста, все просто заткнитесь, мать вашу.
Он снова опустился на крышку унитаза, расставив ноги, держа револьвер на колене. У Оливии страшно пересохло во рту; она подумала о слове «язык» и представила себе коровий язык, упакованный для продажи.
Неожиданно парень стянул с себя лыжную маску. И — как поразительно! — получилось так, будто она его тогда узнала, будто то, что она его увидела, придало всему смысл. Очень тихо он произнес: «Подонок грёбаный». Разгоряченная под лыжной маской кожа стала чувствительной, на шее выступили красные полосы и пятна. На скулах рдели группки воспаленных прыщей. Парень был обрит наголо, но Оливия разглядела, что он — рыжий: об этом говорило оранжеватое свечение его головы, крохотные отблески едва отросшей на ней щетины и самый вид бледной, точно выбеленной, нежной кожи лица. Согнув руку, парень отер лицо о рукав нейлоновой куртки.
— Я своему сыну купила такую же лыжную маску, — сказала ему Оливия. — Он теперь живет в Калифорнии и катается на лыжах в горах Сьерра-Невады.
Парень смотрел на Оливию. Глаза у него были светло-голубые, ресницы почти бесцветные. Белки глаз покрыты паутинкой красноватых вен. Он не переставал смотреть на Оливию, не меняя выражения лица: вид у него был пристыженный. Наконец он выговорил:
— Только, пожалуйста, заткнитесь.
Оливия сидит в машине в дальнем конце больничной парковки, откуда ей видна синяя дверь «Скорой помощи», но здесь нет тени, и солнце печет сквозь ветровое стекло так, что, хотя все окна открыты, ей слишком жарко. Разумеется, недостаток тени весь год не составлял проблемы. Зимой она приезжала и сидела в машине, не выключая двигателя. Никогда не задерживалась надолго. Лишь настолько, чтобы поглядеть на эту дверь, вспомнить чистый, ярко освещенный зал, просторный туалет с блестящим хромированным поручнем вдоль одной из стен — поручнем, за который, вполне возможно, как раз сейчас хватается какая-нибудь нетвердо держащаяся на ногах старушка, чтобы подняться со стульчака; на этот поручень Оливия смотрела не отрывая глаз, когда все они сидели, вытянув на полу ноги, с руками, связанными за спиной. В больницах жизнь все время меняет свой курс. В какой-то газете сообщалось, что медсестра не вернулась туда на работу. Однако, возможно, сейчас она уже вернулась. Про доктора Оливия ничего не знает.
Парнишка все время вставал и снова садился на крышку унитаза. Когда садился, сразу наклонялся вперед, в одной руке револьвер, другая — кулаком у самого рта, грызет кончики пальцев, выгрызает там все до чертиков. Сирены звучали не очень долго. Тогда она так подумала, но вполне вероятно, что их было слышно довольно долгое время. Это один фармацевт смог просигнализировать уборщику, чтобы тот вызвал полицию, спецподразделение с переговорщиком, — договариваться со Свинячьей Мордой, но никто из них тогда про это не знал. Телефон все время звонил: замолкнет и опять звонит. Сестра закинула назад голову, закрыла глаза.
Слишком короткая ленточка синтетического пояска у Оливии вдруг развязалась. Воспоминание об этом походит на густой, толстый шлепок краски. Поясок где-то во время всего происходящего развязался, и бумажный халат оказался раскрыт. Оливия попыталась скрестить ноги, положив одну на другую, но от этого халат только еще шире раскрылся, и ей стал виден собственный толстый живот со всеми его складками и бедра, белые, как животы двух больших рыбин.
— Ну в самом деле! — произнес Генри. — Неужели вы не можете найти хоть что-то, чтобы укрыть мою жену? Она же вся раскрылась!
