Эдуард Лимонов - Палач
— Над чем сы сейчас работаете, Оскар? — спросил вежливый Стив-писатель. — Женевьев сказала мне, что вы философ…
— Женевьев пошутила, очевидно. Я никогда не занимался философией профессионально, а в последние годы вовсе забросил «мыслительные процессы». Я — Палач.
— Кто, простите? — переспросил мистер Барон.
— Палач! — невинно повторил Оскар.
— Оскар обожает мистифицировать людей, Стив… — попыталась навести порядок Женевьев. Она усиленно толкала Оскара под столом ногой, призывая образумиться и остановиться…
— Я палач, то есть профессиональный садист, — охотно объяснил Оскар Стиву, одарив Женевьев легкой улыбкой. — Женевьев стесняется моей профессии, но я — нет, нисколько. Я даже горжусь ею…
«Профессиональный садист!» Привыкшие ко всему на свете, потухшие глазки Стива Барона оживились.
— Это интересно. Очень интересно! Расскажите, пожалуйста, подробнее о вашей профессии, Оскар, я никогда в моей жизни не сидел за одним столом с профессиональным садистом.
— Вот-вот, я и решил, что вам как писателю будет интересно, — невинно произнес Оскар, заметив с удовольствием, что Женевьев скорчилась от ужаса, напряглась и смотрит в стол.
Официант принес аперитивы. Стиву — бурбон, Женевьев — текилу, Оскару — белое вино. Оскар отпил большой глоток холодного вина и начал:
— Не мне вам объяснять, мистер Барон, что такое садизм и садисты, но я профессиональный садист, в отличие от некоторого количества аматеров — практикующих садизм клерков, или отставных полицейских, или священников, или домашних хозяек, расплодившихся в этой стране за последние годы… Я — профессионал, я получаю за свои садистические действия деньги. Мои жертвы платят мне за то, что я их садистически обрабатываю — бью, пинаю, писаю на них, привязываю, хлещу… и так далее, — тоном уверенного в себе элегантного ученого, объясняющего действие новой сверхэлектронной машины или новой теории поведения молекул, довольный, сообщил Оскар.
— И вам достаточно платят ваши жертвы, чтобы вы могли на эти деньги существовать? — спросил Стив Барон с живейшим интересом, какой только могло выразить его апатичное лицо.
— Да, — подтвердил Оскар. — Одна из жертв оплачивает мою квартиру в Гринвич-Вилледж, которая, правда, становится мне все более тесна. — Оскар при этом нагло посмотрел на скрюченную все в той же позе Женевьев. — У меня появилось множество новой современной аппаратуры, орудий пыток, в этой области, вы знаете, мистер Барон, сейчас взрыв активности…
— Зовите меня просто Стив, — сказал мистер Барон Оскару. Он глядел на Оскара во все глаза, и неожиданное активное выражение даже омолодило его лицо.
— Другие мои жертвы платят мне разнообразными способами — кто зелененькими банкнотами, кто чеками, но в основном мои девочки предпочитают банкноты. — Оскар тонко и ехидно улыбнулся. — Некоторые из них очень известны в этом городе, посему они привыкли ограждать себя от возможных случайностей. Вдруг поляк сойдет с ума и отправится в один прекрасный день в редакцию, ну, скажем, газеты «Нью-Йорк пост», и расскажет журналистам несколько захватывающих историй…
— Оскар, твой авокадо-салат, — жалобно промычала Женевьев.
У себя за спиной Оскар обнаружил терпеливо ждущих, пока он закончит сообщение, двух официантов. Оскар позволил поставить салат перед собой, убрав руки со стола и с удовольствием вспомнив, какие у него красивой формы пальцы и лунки ногтей, скользнул с пренебрежением по рукам мистера Барона — бесформенным и мясистым.
Бутылка французского «Сэнсэрр» была водружена официантами рядом со столиком, в серебряном ведре на массивной посеребренной ноге. Обвязав бутылку полотенцем, усатенький оливковый мальчик-официант налил чуть-чуть вина в бокал мистера Барона — попробовать.
«Ебаный лакей, — разозлился Оскар. — Ему налил попробовать, мясистому, не мне. Решил, что он хозяин. Он будет платить. Из двух мужчин выбрал не Оскара». Оскар в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке — предельно простой и суровый образ, гармонирующий с профессией палача, очевидно, все еще не выглядел для лакейского глаза хозяином. А он очень хочет быть хозяином. Оскар утомился от роли вечного подростка, невинно блуждающего взглядом по залу, пока взрослые оплачивают счет. «Буду хозяином, — сцепил зубы Оскар. — Буду…» — прошипел он себе под нос.
10Когда перед десертом мистер Барон покинул стол на некоторое время — удалился в туалет, Женевьев заговорила быстро и рассерженно:
— Что ты наделал, Оскар, ты сошел с ума! Ты же не знаешь этого человека, не знаешь, какой у него длинный язык. Весь Нью-Йорк к вечеру будет знать, что ты профессиональный садист… Зачем? Зачем это тебе нужно, я не могу понять… Зачем?
— Ну и хорошо, что будет знать весь Нью-Йорк. Мистер Барон сделает мне блестящую рекламу. Из его книги я понял, что он склонен к преувеличениям. Мне нужны деньги, мне нужны новые клиентки…
— Сюзен дает тебе деньги. Я даю тебе деньги. Другие женщины дают тебе деньги, я не знаю кто, но наверняка дают. И тебе все еще нужны деньги… — Женевьев задохнулась от возмущения.
— Никакие деньги не могут купить тебе удовольствий, которые ты испытываешь в моей спальне, Женевьев, — сказал Оскар холодно. — И ты знаешь это.
Женевьев молчала. Оскар смотрел на нее и догадывался, о чем она сейчас думает. Женевьев наверняка вспоминает свое лицо, которое она час или полтора назад видела в зеркале, украшая его, перед тем как отправиться в ресторан. Лицо стареет. Пизда не стареет. Пизде всегда восемнадцать лет. В этом весь ужас.
Оскару было жалко Женевьев. Женевьев, без сомнения, была очень красивой, когда была молодой. Но жалость к Женевьев Оскар холодно и спокойно подавил. Кто жалеет Оскара? Его тоже никто не жалеет и не будет жалеть. Даже самая близкая Оскару душа в этом мире — Наташка — Оскара не жалеет и делает ему больно. Пусть Оскару больно, лишь бы Наташке было хорошо. Даже маленькое свое удовольствие Наташка не отменит из-за того, что Оскару от Наташкиного удовольствия будет больно. Так устроены люди.
Оскар вспомнил, как Наташка рыдала, увидав свои порезанные тряпочки, и как он притворно отчаивался, даже заплакал как бы от отчаяния и стыда за содеянное в порыве ревности. «Прости меня! Мне стыдно… Прости!» — шептал он Наташке и утешал плачущую Наташку, сидя с ней на полу… На самом деле он совсем не раскаивался. Наташка принесла ему куда большую боль и обиду, чем он ей. Она, переспав с Чарли, ранила его душу. Он же только нанес ущерб кошельку Джоэла и других ее любовников. Наташка не понимает его боли. Почему он должен понимать ее печаль по порезанным платьям?
