Анатолий Курчаткин - Курочка Ряба, или Золотое знамение
— За десять дней — и всего три штуки? Мы что, дедуль, на стройке коммунизма — такие темпы?
— Больше нельзя, осторожно, ребята, надо, — смирно сказал Игнат Трофимыч.
— Заверни обратно, — велел ему смолоусый.
Игнат Трофимыч, вновь торопясь, замотал яйца в тряпицу, а когда замотал, увидел, что светлоусый держит наготове, раскрыв, небольшую кожаную сумку с длинным ремнем, вроде планшетки.
— Опускай, дедуль! — сказал он.
Игнат Трофимыч мягко положил яйца на самое дно, смолоусый передал сумку напарнику, снова вытащил пачки красненьких, отделил три, сунул остальные обратно, а эти три протянул Игнату Трофимычу.
— Согласно уговору, папаша! В каждой по две, как в аптеке. Дорогу отсюда найдешь сам?
— Найду, найду, — даже обрадовавшись, что его выгоняют из машины, закивал Игнат Трофимыч. Адом была ему каждая секунда здесь.
— Через десять дней, на той же остановке, в это же время.
— Ага, ага. На той же остановке, в это же время, — согласно покивал Игнат Трофимыч.
Он заталкивал деньги в пиджачный карман, туда, где лежала прежде тряпица с яйцами, и никак не мог затолкать — до того тряслись руки. Так не тряслись, даже когда подменял яйца.
— Ну, ты долго, дед?! — рыкнул на него светлоусый.
Пачки с красненькими, наконец, втиснулись в карман, и Игнат Трофимыч, ничего не видя вокруг, совершенно оглушенный, будто и впрямь из ада выдираясь, нащупал ручку — и вывалился из машины.
И какое блаженство он испытал, оказавшись под дождем и ветром, ощутив на лице восхитительную колкую влагу.
Но когда ночью, запершись в комнате, пересчитывали с Марьей Трофимовной при жалком свечечном огне полученные деньги, ничего уже не помнил Игнат Трофимыч о том, как ему было в машине. Вымылось из него все общей их с Марьей Трофимовной радостью.
— Шесть тыщ за три яйца из-под Рябой! — счастливо восклицал он время от времени шепотом.
— А ты не хотел! — так же счастливо укоряла его Марья Трофимовна.
— Не хотел! Так ведь боязно же…
— Че боязно. Че они с нами сделать могут! И те, и другие. Ниче не могут! — с победной хвастливостью парировала Марья Трофимовна.
Игнат Трофимыч соглашался внутренне: не могут, нет. Нужны! И тем, и другим.
— И за что нам привалило такое… — блаженно произносил он в другой раз.
— А за нашу жизнь, правильно Надька тогда сказала, — отвечала ему Марья Трофимовна, с убежденностью и внутренней силой. — Чего-чего мы с тобой только не вынесли. Разве не так?
— Да уж натерпелись, да, — соглашался Игнат Трофимыч.
И снова, как и в ту ночь, когда удалось утаить первое яйцо, чувствовали себя молодыми — заново прямо вся жизнь!..
4
Под утро, только-только начало светать, Игната Трофимыча прижало во двор. Так прижало — будто резали его изнутри ножом. Видно, страх, что пережил днем, передавая яйца, не прошел бесследно, забродило у него внутри — и вот сказалось.
Поохивая и покряхтывая, он сполз с кровати и, не в силах обуваться, так, босиком, пошлепал к двери. На кухне горел свет, и за столом, с картами в руках, сидели четверо: к двоим, несшим караул в доме, присоединились и те двое, что должны были б вести наблюдение на задах двора и огорода.
По несчастному виду Игната Трофимыча, по прижатой к животу руке было абсолютно ясно, что случилось, и начальник дежурной смены пошутил, отрываясь от карт:
— Если что, призывай на помощь!
Знать бы капитану, как уместны его слова. Но он шутковал, веселился, и вовсе не вкладывал в свои слова серьезного смысла.
Постанывая, Игнат Трофимыч справился со сложным иностранным замком на двери и боком, боком, сошел по крыльцу на землю. Нутро рвалось наружу, и он удерживал его в себе из последних сил. Какой-то шорох послышался в огороде неподалеку, но слух Игната Трофимыча, уловив его, оставил услышанное без внимания. Дойти бы, сжимая ягодицы, думал он об одном, и ни на что другое его внимания не оставалось.
Нужник уже был рядом, уже черная высокая тень его на чуть посветлевшем небе сделалась отчетлива, когда Игнат Трофимыч снова услышал какой-то негромкий шорох, треск, и вслед за тем что-то обрушилось на него сбоку, свалило на землю, распластало на ней, и сквозь ужас, стиснувший спазмом все его естество с головы до ног, он узнал в двух нависших над ним фигурах своих покупателей. А затем, еще к большему своему ужасу, ощутил шеей тонкий холод приставленного к ней ножа.
— Ты какие, падло, яйца продал? — прохрипел ему в лицо светлоусый.
— Что вы, ребята… что… — Прорезавшийся голос Игната Трофимыча был сипл и брызгуч — будто заговорил отключенный от сети водопроводный кран. — Видели, какие… смотрели…
— Почему они, сволочь, простыми вдруг оказались? — Это уже спросил смолоусый, и куда девалась его обычная ласковость, прошипел он, а не спросил, — и, прошипев, взял Игната Трофимыча за редкий лесок его волос на темени и дернул с силой. — Ну, отвечай, сволочь, или живым не встанешь!
— А-а… — просипел полый водопроводный кран внутри Игната Трофимыча от вспыхнувшей боли. — Золотые, ребята, золотые, какие еще… — смог он выдавить из себя.
— Почему они, падло, простыми оказались, тебя вот о чем спрашивают! — хрипанул ему в лицо светлоусый, страшно надавливая одновременно ножом.
— Не знаю, ребята… не знаю… — выдохнул Игнат Трофимыч и вдруг почувствовал, что стиснувший все его тело спазм разжался в одно мгновение, исчез, и сам он, вслед этому исчезнувшему спазму, тоже стал исчезать, проваливаться куда-то — стал умирать, вот что; а уходила из него жизнь через живот — судорожными, резкими толчками…
— Фу, ё-моё! — первым откачнулся от замершего в неподвижности Игната Трофимыча смолоусый. — Да он обосрался!
Долгий тяжелый звук трубно вырвался из потерявшего сознание Игната Трофимыча.
Светлоусый, сверкнув финкой, вскочил на ноги и пнул Игната Трофимыча в бок.
— У, падло! — проревел он. — У, дерьма кусок!
Звонко щелкнуло в ночи что-то металлическое, и, обрывая рев светлоусого, прорезал рассветные сумерки резкий голос:
— Стой, кто идет?!
Это оператиивник из курятника, давно уже смущавшийся непонятным шумом и невнятными голосами поблизости, не выдержал больше своего заточения и с пистолетом наизготовку, отщелкнув замок, вывалился наружу.
— Стой, стрелять буду! — закричал он, увидев смутные силуэты в задней части двора.
Силуэты ответили ему топотом ног, треском рухнувшего прясла, хрустом ломаемых смородиновых кустов, и, выбросив пистолет перед собой на вытянутых руках, молодой человек выстрелил им вслед.
Грохот многих ботинок раздался на крыльце. Но молодой человек, не дожидаясь поддержки, выстрелил еще раз, и еще, и рассветные сумерки огласились жутким, истошным воплем, от которого проснулись во всей ближайшей округе и те, кто еще не проснулся от звуков выстрелов, и со смачным тяжелым стуком упало на землю человеческое тело.
Глава девятая
1
Ну, вот и все, подходит к концу мой рассказ о событиях, имевших место некоторое время назад в нашем городе. Грустно и печально мне — нет слов, чтобы передать как. Посулила, кажется, жизнь праздник, брызнула веселым фейерверком, осветила небо над головой разноцветным огнем, — а вышло вместо праздника черт-те что, какие-то сапоги всмятку, жареные галоши, пшик с шумом.
А закончилась случившаяся история, как часто заканчиваются всякие истории, в суде. Потому как в ту достопамятную ночь, вскоре, как Игнат Трофимыч пришел в себя после обморока, был он взят под арест, познав на склоне дней всю радость и прелесть тюремного затворничества, и был обвинен не в чем ином, как в хищении государственного имущества в особо крупных размерах.
Никогда прежде за всю прожитую жизнь не случалось Игнату Тро-фимычу бывать в суде, только в кинофильмах и видел судебные эти заседания, не представлял даже толком, как они там проходят, и вот выпал жребий: испытать все собственной шкурой.
— Давай! — сказал ему один из двух конвоиров, что вели его каким-то длинным полутемным коридором, останавливаясь перед дверью в голой стене и открывая ее. Игнат Трофимыч, зажмурясь невольно после полупотемок коридора от яркого дневного света из окон, которому помогал электрический свет ламп под потолком, переступил порог и оказался в большой комнате, в одной части, поближе к нему, пустой, а в другой, справа от него, забитой народом.
— Ой, Господи! — услышал он в объявшей его режущей тьме плачущий голос и узнал свою старую.
— Батя! — перекрывая собой весь остальной говор, крикнул молодой мужской голос — будто скребанул ножом по стеклу: это был голос сына.
— Садись, — сказал Игнату Трофимычу голос конвоира, он сел на ощупь, оказавшись на стуле, и немного спустя, когда глаза стали привыкать к свету, увидел, что эта часть комнаты тоже не пустая, только людей в ней мало, я сидят они не на скамьях, а на стульях за столами. Один сидел прямо перед ним, спиной к нему, другой — к нему лицом, но далеко, у противоположной стены с окнами. Совсем в дальнем углу, за крошечным столом сидела пичужка с накрашенными губами, с ручкой в руках и бумагой перед собой. А за большим, длинным столом поперек комнаты, наглухо зашитым полированной фанерой, так что походил на стол президиума на каком-нибудь собрании, сидели, далеко друг от друга, сразу трое.
