Борис Евсеев - Площадь Революции: Книга зимы (сборник)
– Чё? Какой такой Слав? – опять недослышал кузнец.
– Бозька-авозька его зовут! Он наш двоюродный брат! Чего к нему привязался? – крикнул задиристый Дула. – Он теперь у нас останется. Баро Мануш его для нужного дела приспособит.
– Чё? – Огромный кузнец бледновыцветшим глазом глянул на задиристого ромала с цигаркой за ухом. – Ладно, не бойся их. – Кузнец ударил ладонью о ладонь, низкосвисшие усы его при этом вздрогнули. – Мы на цыганву эту управу найдем! Давай руку.Через час глуховатый кузнец с шевелящимися при ходьбе усами, ругаясь и громко топая сапогами, втолкнул меня в нашу калитку. Ни дома, ни во дворе все еще никого не было.
Мы остановились прямо в дверях, и я, отдышавшись и пользуясь затишьем, сказал:
– А я целый месяц болел. Лежал дома. – Затем ни к селу ни к городу добавил: – У нас в саду живет Ховала.
– Страшно в доме одному в этот месяц было? – подмигнул мне кузнец. – Небось всякая нечисть из-под шкафов вылезала? А?
– Да, – смутился я. Про гадкую возню и обезьяний визг в темной комнате, где мы не жили, а только ходили туда умываться, я не хотел никому рассказывать. – Но это – не Ховала…
– Ясное дело, не она, – еще раз подмигнул мне кузнец. – Да ты ее не опасайся, она не обидит.
– А ваша как фамилия, дядя?
– Да чё те моя фамилия? Ты гляди, чтоб тебя цыгане эти в другой раз с собой навсегда не сманили. Они могут, они много чего могут!.. А зовут меня все Усыней. За усы, наверное.
Ругнув напоследок электриков за блымающую нашу лампочку, кузнец, топоча, ушел…И опять. – Борислав! Бо! – в который раз зовет меня мама. Зовет громко, настойчиво.
Я не отзываюсь. Я спрятался в полуденном саду, чтобы увидеть, как пройдет над садом вихрь, уже два часа нависающий над городом пыльной тучей. Увидеть вихрь и в нем – Похвистня! Об этом самом Похвистне совсем недавно рассказывала, делая глаза злыми и узкими, старуха Чеслава. Эта Чеслава знала много странных историй, была родом из Валахии или Черногории, и ее никто, кроме наших хозяев, в дом не приглашал. Именно потому, чтобы она таких историй никому не рассказывала.
Ветер веет, ветер треплет кусты и волосы, и стоит прозрачным столбом. Но настоящего вихря – нет как нет! – Борислав же, в конце концов!
Я нехотя выползаю из зарослей жасмина. Выползаю, потому что знаю: вместо кружка юных техников, а после него – музшколы мы должны сегодня идти к священнику. Мамин ученик, сын священника старшеклассник Ника вдруг перестал ходить в школу. Надо его проведать. А меня мама после случая с цыганами ни оставлять дома одного, ни отпускать без сопровождения взрослых в музшколу не хочет. Так уверяет мама. Но я чувствую: она просто хочет показать меня священнику. Может, пожаловаться на то, что я воображаю всякую нечисть, вроде Похвистня и Ховалы. А может – еще зачем.
– Борислав, – говорит мама уже тише, – не кичись там и не утомляй отца Киприана всякой ерундой, которой ты тут без меня начитался и наслушался от Чеславы Антоновны. И не говори ему про…
Тут на голом яворе снова закуковала кукушка.
Я видел, как стало белеть мамино лицо, как застучала молоточком вена у нее на шее. Мне показалось: мама думает – кукушка, прокуковав пару раз, смолкнет. Но та куковала и куковала, и я видел мамину, постепенно разглаживающую морщины, радость, слышал, как она что-то быстро и сбивчиво про себя шепчет.
– Надо вырубить этот явор, – говорит наконец мама. – Попрошу завтра Олексу Николаевича. Идем.
Олекса Николаевич – хозяин нашего дома и сада. И я хорошо знаю: мама ни о чем его не попросит. Как раз потому, чтобы он сам не «попросил» нас с квартиры… И мама будет и дальше слушать тупо кукующую кукушку, и трепетать при виде голого, поражающего скрипучестью явора…
– Идем же!
На церковь, в которой раньше служил священник отец Киприан, только что навесили новенький блескучий замок. Замок этот я, проходя мимо церкви, однажды видел сам. Из церковного домика – отданного, по словам родителей, сразу же какому-то складскому сторожу, – отец Киприан переехал на частную квартиру. Вместе с ним – старшеклассник Ника, который очень хорошо учится, но почему-то вдруг перестал ходить в школу.
Мама была классным руководителем Ники. И ей, наверное, казалось: священник не пускает Нику в школу, расстроенный хрущевским указом, который шепотом обсуждали взрослые. А может, просто с досады.
Вытянутый в струнку, страшно веселый Ника прятался за приоткрытой калиткой. Он словно только нас и ждал. Радость прямо-таки распирала его. Я даже опешил: чему это он так радуется? Наверное, своему девчачьему имени, наконец догадался я.– Ники, кто? – издалека, из каменных коридоров и комнат, долетает до нас густой и вязкий, медленно плывущий голос.
– Это по мою душу! – еще радостней, еще дружелюбней откликается Ника (или все-таки – Ники?) и ведет нас по каменным, сильно выщербленным плитам в дом.
Разговора мамы с отцом Киприаном я не слышу. Разговор бегает себе и летает где-то меж побитых морозом яблонь, в реденьком прозрачном саду. А может, я не слышу разговора потому, что меня сперва терзает, а потом усыпляет запах смолы, смешанный с запахом ореха и меда.
– Как звать тебя, чадо? – слабо доносится до меня.
– Борислав, – чуть помедлив и удивляясь, что мама еще не рассказала священнику о моем имени, говорю я.
– Борисом крестили? – поднимает на маму ястребиные, но в этот момент кроткие и ничуть не страшные глаза священник.
Мама смущается. И тут же начинает по-учительски бегло объяснять: у нас в роду все крещенные, и она сама, и с отцовской стороны, и все деды-прадеды!
– А Борю – никак не получается. То он болел, то я работала в три смены, работала даже по субботам и воскресеньям. Потом – в школе всякие сложности, боялась – узнают, с работы выгонят. То у мужа на работе – аврал за авралом. Так и не получилось… Простите, отец Киприан, простите…
– Ну-ну. Еще окрестите. Случай – будет. Только не тяните, голубушка, – обрадовался сильнее прежнего священник. – Пока Бог терпит – так походит. А перестанет терпеть – так сразу и окрестите. Борисом? Да? Борис и Глеб сеют хлеб, – засмеялся он.
– Я Борислав. – Губы мои гадко кривятся, глаза застилает пекучая влага. – Меня и в школе так часто называют, – обманываю я священника и тут же прикрываю рот рукой.
– Да, да, хорошо! – машет рукавом рясы отец Киприан. – Прекрасно! – и тут же делает знак головой своему Нике, которому так ничего и не было за то, что он прогуливает школу.
– А у нас в саду живет Ховала, – зачем-то говорю я и отнимаю руку от лица: потому что это кажется мне чистой правдой.
Отец Киприан беспомощно морщится, несколько раз крестит меня, потом укоризненно смотрит на маму. И я вижу: мама уже не рада, что взяла меня с собой. Однако она учительница, ей теряться нельзя, и она примирительно говорит:
– Мы зайдем к вам как-нибудь еще.
– Нет-нет, вы не придете, – не соглашается с мамой священник. – Ники, проводи.
– Ну что вы, отец Киприан. Мы обязательно придем, – говорит мама. Ей очень неловко, и она, чтобы скрыть это, добавляет: – До встречи на занятиях, Ника.Самая скрытная на свете сила – сила имен! Имя – единственное, что остается от человека в мире. Плотное, звуковое, физическое имя, оно, как маленький огненный столп, облегает тебя! Оно летит по низкому небу и не сгорает! Вложи всего себя в это имя. Как до тебя в него вложили неведомый тебе смысл.
Священник оказался прав. Через месяц его уже не было в городе. Пропал куда-то и Ника. И только через три десятка лет, в городе Полтаве, прилетев туда уже совсем из другой страны, я снова услыхал это странное, редко встречающееся в наши дни, уменьшительное мужское имя.
– Ники-то наш в этом самом кафе играет, – сказала дама в темно-красном платье и черной накидке другой, одетой так же строго, но с веселенькой оранжевой сумкой через плечо.
Дамы шли под руку чуть впереди меня. Лиц их я не видел. Но было ясно: одна постарше, ей, наверное, под пятьдесят, вторая, пожалуй, тридцатилетняя.
– Та цэ ж кафе тих самих… геив. Туды и заходити боязко…
– Зайдем хоть на минуточку, Леся! – буквально взмолилась старшая. – Зайдем – и моментом назад.
Тихо, вслед за дамами, вошел я в какой-то полуподвал с мрачноватой или просто плохо освещенной вывеской.
Ника (или все-таки Ники?) был мной опознан сразу! Был он уже не так радостен. Но остатки того давнего сияния, того подросткового веселья еще читались на его лице. На крохотной, выдвинутой вперед полуовалом сцене Ника в одиночестве настраивал бас-гитару. В кафе было малолюдно. Только за одним из столиков, тесно, как овцы, прижавшись друг к другу лбами, шептались о чем-то два официанта. Я уселся поближе к дамам. Из их обрывочных разговоров, забиваемых гулом настраиваемой аппаратуры и коротеньким, грозно-небрежным пощелкиваньем бас-гитары, я понял: жизнь у Ники не заладилась. Сперва он – так говорила старшая – довел до могилы отца, а потом, когда некому стало драть уши, занялся музыкой. Но занялся поздно и безалаберно. Не кончил даже музучилища, хотя мог бы – по словам все той же старшей – учиться в консерватории.
