Ионел Теодоряну - Меделень
…Он открыл глаза. Тот же футбольный мяч; то же высокое и широкое небо; наступало время занятий, приближался отъезд; а Дэнуц такой маленький и такой одинокий…
Так, значит, его изгнали из дома… Плакать ему не хотелось, нет. Он вздохнул. Ему так хотелось, чтобы небо сделалось маленьким-маленьким и низким-низким, как скатерть на столике, где иногда, зимой, госпожа Деляну раскладывала пасьянс или читала книгу. И чтобы под этим низким и маленьким небом лежал ковер, озаренный пламенем печи, и спала кошка…
Над столиком висела лампа под абажуром. Под столиком виднелись мамины ноги в легких туфлях, которые то были спокойны, то беспокойно двигались, то нетерпеливо отбивали носками такт. Дэнуц, разумеется, сидел под столом. Ольгуца играла во дворе, занесенном снегом. А ему совсем не хотелось играть. Мир для него уменьшался до размеров кукольного домика. И на свете не существовало ничего, кроме ножек стола, Дэнуца посредине, маминых туфель и кошки. Дэнуц знал, что делает мама, потому что видел, что делают ее туфли. Он знал, когда она улыбается и когда хмурится и сердится. Мурлыкала кошка. И стояла такая тишина!.. От печки шло легкое и сонное тепло… Там начинались сказки о Мужичке с ноготок, борода с локоток, и о Карлике… Там Дэнуц создал крошечный мирок, где люди были не больше буквы, животные — размером с заглавную букву, домики же были величиной с книжку сказок — одни только сказки могли там поместиться. А Дэнуц был великаном, но каким добрым великаном!.. Там было хорошо. Там была родина Дэнуца, освещенная огнем из печки, напоминающим изображение солнца на коврах, где спят дети и дремлют кошки…
И вот его изгнали.
Какое высокое небо! И какая большая земля!
Он поплелся в сад… Что же случилось с котомкой Ивана? Какой ветер высушил, вытряхнул и выгнал всех императоров, фэт-фрумосов и все сказки? Котомка у Ивана совсем опустела!
Дэнуц шел один. Никто его не сопровождал. Войско, которое всегда следовало за ним или поджидало его впереди, — исчезло. Пустота впереди, пустота позади! Из дома его изгнали, а впереди его ожидала школа…
Котомка у Ивана была пуста и тяжела, потому что в нее проникла грусть из настоящей жизни, печаль и мертвая тишина осеннего леса.
На дорожке в сад его нагнал Али и стал ластиться к нему.
Только Али любит его. А когда он уедет, оба они останутся в полном одиночестве: Дэнуц — в Бухаресте, Али — в Меделень.
— Дэнуц!
Моника бежала за ним, длинные и тяжелые косы хлестали ее по спине.
— Дэнуц, подожди, Дэнуц!
Она догнала его уже в саду. Она тяжело дышала.
— Дэнуц… мне так жалко, что ты уезжаешь! — сказала она чуть не плача и глядя на него широко раскрытыми глазами. Она взяла его за руку.
— Что я вам всем сделал? Чего вам от меня нужно? Почему вы не оставите меня в покое?
Он вырвал руку из руки Моники и пошел дальше, прочь ото всех, в глубь осеннего сада.
— Что я ему сделала? — прошептала Моника, прижимая ладони к щекам… — Бедный Дэнуц!
Али побежал за хозяином, а Моника пошла следом за Али, хотя ее только что отвергли.
* * *Нежные, горьковатые запахи, пряные ароматы, тонкое благоухание, легкое, едва уловимое, но, тем не менее, ощутимое дуновение ветра…
Подернутое влажной дымкой солнце, ветер, доносящий запахи садов, жнивья, пашни, плодов и деревьев, земли, опавших листьев и осенней травы.
Чьи-то души блуждали среди деревьев, ютились в траве, прилетали вместе с ветром, тихо падающие листья легко касались их бесплотных хмурившихся лбов и таких же бесплотных, в отчаянии заломленных рук.
Во всем чувствовался приближающийся отъезд, но не было видно ни печальных сундуков, предвещающих разлуку, ни женщин, в задумчивости сидящих на этих сундуках, облокотившись на тесно сдвинутые колени и прикрыв глаза ладонями: чтобы ничего не видеть и ни о чем не плакать.
— А что же осень?
Моника притаилась позади огромной яблони. У нее над головой сгибались ветки под тяжестью спелых яблок, — так серьги со слишком большими камнями оттягивают уши маленьких инфант.
Оттуда Моника тайком наблюдала за Дэнуцем.
Она почувствовала усталость и опустилась на колени.
Дэнуц сидел неподвижно на скамье под ореховым деревом. Монике видна была только его голова, склонившаяся над дубовым столом. Солнце припекало ему голову, кудри его отливали медью.
На дубовый стол падали листья, солнечные блики и темные орехи в зеленой кожуре. Казалось, что раскрылся старый громовник в переплете из ореховых листьев, пронизанных солнечными лучами. И низко склонившаяся голова маленького фавна погружалась в мечты…
Если бы хоть одна слезинка, сверкнув на солнце, скатилась из глаз Дэнуца, Моника осмелилась бы выйти из своего укрытия. Но одни только листья падали с веток орешины.
* * *Душа Дэнуца была так далека от его тела, что губы его шептали что-то, скорее напоминающее детский лепет, и только улыбка, пожалуй, принадлежала ему самому, а, впрочем, может быть, и солнцу, освещавшему его лицо.
Илэ, Илэ,
Здоровила,
Дуб творожный,
Придорожный,
За ворота на прогулку
Вышла ночью дочка турка
В душегрейке
Из цигейки,
Фартук новый
Весь лиловый,
Один — раз,
Двое вас,
Если третьим буду я,
Вот уже компания.
Эти лишенные смысла стихи когда-то, видимо, родились от простого движения губ, которые умели смеяться, но еще не умели говорить. В то время Дэнуцу было года три. Он, так же как Ольгуца, носил платье, а когда ему хотелось спать, заявлял: «Бай-бай!» И его буковинская няня, вероятно, тоскуя по своей родной деревне, оказавшейся по ту сторону границы, постепенно выучила его стихам своего детства. Сидя на руках у матери, Дэнуц декламировал их и в награду получал конфеты и поцелуи. Когда он ложился спать, то повторял их шепотом, для себя, пока не засыпал.
Илэ, Илэ,
Здоровила…
— Баюшки-баю! — доносился, как во сне, голос матери с кровати, слабо освещенной лампой под зеленым абажуром. И Дэнуц шептал еще тише:
Дуб творожный,
Придорожный…
— Тсс!
За ворота на прогулку
Вышла ночью дочка турка…
— …? Цц-цц!
И Дэнуц улыбался, потому что в его мыслях еще слышалось: была у дочери турка:
Душегрейка
Из цигейки…
И он засыпал с улыбкой.
…Один за другим листья орешины падали на дубовый стол.
Этой весной все деревья были в цвету, а теперь цветов на них не было, и только желтые листья с сухим шелестом падали на землю. Поэтому, может быть, слова песенки, которые рождали сонную улыбку на губах у Дэнуца, когда ему было три года, теперь, лишенные смысла и вырванные из прошлого, звучали так печально в его устах:
Илэ, Илэ,
Здоровила,
Дуб творожный,
Придорожный…
В саду — по мере того как тени становились все длиннее — воцарялась влажная прохлада. Моника скрестила руки на груди: ей было зябко.
А Дэнуц так легко одет! Вдруг он простудится? Она встала на ноги, потирая затекшие колени. Прячась за стволами деревьев, крадучись, она пошла в сторону дома. Остановилась, оглянулась назад: Дэнуц сидел неподвижно. И она помчалась со всех ног, чтобы как можно скорее принести Дэнуцу теплую пелерину.
…Когда очень грустно, хочется спать. Хочется положить голову на колени того, кто тебя любит, а если ты одинок и у тебя нет никого, — на свои собственные ладони… Да. Хочется спать, когда грустно. И позабыть обо всем… Ну, а когда проснешься? Тебе опять станет грустно, но ты уже не сможешь уснуть!..
Дэнуц вздохнул.
…Отчего падают листья?.. Оттого, что пришла осень… Листья умирают на дереве?.. Нет. Листья падают и умирают на земле, оттого, что пришла осень… Осень…
Листья падают потому, что хотят упасть?.. Но ведь пришла осень!.. Что им остается делать!..
Когда наступает осень, улетают птицы, опадают листья…
Если бы Дэнуц был листом на ветке орехового дерева и наступила бы осень — что бы он сделал?.. Все листья вокруг него постепенно бы облетели, а он бы оставался на дереве, чувствуя себя все более и более одиноким — как теперь… Да. Он бросился бы вниз с ветки… ветер подхватил бы его, смешал с другими листьями и унес Бог знает куда… и никто-никто на свете ничего не узнал бы о нем…
…Когда совсем грустно, хочется уснуть и позабыть обо всем…
