Ирвин Шоу - Матрос с «Бремена» (сборник рассказов)
Ночью мы вышли из дома. Я нес на спине Давида, а мать вела расстроенного отца за руку.
Только мы вышли на улицу, как дверь портняжной мастерской напротив отворилась и из нее вышел наш сосед, портной, по фамилии Киров. Он не был евреем, и его мастерскую никто и пальцем не тронул. Это был крупный, толстый человек лет тридцати двух — тридцати трех, уже изрядно облысевший. Он перешел через улицу, подошел к нам, молча пожал руку отцу.
— Какой ужас! — стал громко возмущаться он. — Ну просто дикие звери. Ну и времена, скажу я вам, ну и времена! Кто бы мог подумать, что мы здесь, в Киеве, доживем до таких времен!
Отец все еще долго жал его пухлую руку, утратив дар речи.
— Куда направляетесь? — поинтересовался Киров.
— Да никуда, — отвечал я. — Просто решили погулять по улице, вот и все.
— Боже ты мой! — вздохнул Киров, поглаживая Гестер по головке. — Невероятно! Просто не верится. Я не могу… Пошли, пошли, все — ко мне! В моем доме вас никто не тронет, никто не побеспокоит, у меня переждете, покуда вся эта буря успокоится, уляжется. Пошли! Никаких возражений!
Мать посмотрела на меня, я — на нее, и мы криво улыбнулись друг другу.
Киров помог мне нести Давида, и через пять минут мы уже были у него в доме. Мы снова все лежали на полу в темноте, но впервые за эти два дня робкое чувство безопасности не покидало нас.
Я даже, как это ни странно, заснул и проснулся на какое-то мгновение, когда услыхал, как открылась и захлопнулась дверь в доме. Я спал без сновидений и был счастлив, что теперь не нужно думать ни о прошлом, ни о будущем, ни о мести, даже о том, что мы все еще, слава Богу, живы и что на этот раз нам всем удастся уцелеть, выжить. Я сладко спал, спали и дети, спала мать рядом со мной в объятиях отца, спала Сара, прижавшись к Самуилу, спали и детишки рядом с ними.
Кто-то пнул меня. Я открыл глаза и посмотрел вверх, на свет. Передо мной стоял Киров и толпа этих гнусных мародеров и погромщиков. Киров, довольный, улыбался, и вдруг я, к своему ужасу, осознал: вот этот человек целых восемь лет прожил бок о бок с нами, каждый день вежливо здоровался: «Доброе утро!» — каждый день ласково говорил: «Посмотрите, какой чудный весенний денек!» Он постоянно чинил нашу одежду, но, как видно, все это было лишь сплошной показухой — все эти восемь лет он питал к нам тайную, жгучую ненависть, и вот за последние два дня она окончательно пробудилась в нем, и он лично собрал всю эту подлую толпу, и теперь нам придется пройти через самое трудное испытание.
Я сел. В комнате горел свет, и я видел, как один за другим просыпались члены моей семьи, возвращались к жизни из бездны сна и всматривались, моргая, в этих молчаливых, улыбающихся людей, окруживших всех нас, и вновь всеми ими капля за каплей овладевал леденящий ужас и безнадежность.
Киров пригласил к себе всех членов своей семьи: своих двух братьев, крупных, грузных мужчин, и даже своего старика отца, беззубого, хромающего старика — он ухмылялся так же широко, как и все остальные.
— Господин Киров, — сказала моя мать, — что вам нужно от нас? У нас ничего ценного не осталось. Ничего, кроме вот этого тряпья на нас. Вы были в течение восьми лет нашим соседом, и за все эти долгие годы мы с вами не обмолвились ни одним грубым словом…
Один из братьев Кирова схватил Сару, грубо сорвал с нее лохмотья, и я понял, для чего сюда явились эти люди, от которых мы хотели убежать. Киров тоже схватил мою сестру Рахиль, семнадцатилетнюю хрупкую девушку, похожую на неоформившегося ребенка.
Мой дядя Самуил бросился на брата Кирова, с размаху ударил его по лицу, но в ту же секунду человек, стоявший сзади, проколол его насквозь штыком. Рука его крепко сжимала руку Сары, но вот его хватка ослабла, и, как только этот убийца вытащил из него штык, Самуил рухнул на пол. Он поднялся на одно колено, а брат Кирова, заметив это, схватил этот же окровавленный штык и с размаху всадил ему в горло. Он даже не удосужился выдернуть орудие убийства из горла, и Самуил снова рухнул на пол, с торчащим в шее штыком.
Я видел, что произошло потом. Все остальные закрыли глаза — мать, отец, Давид, даже дети. Губы отца шевелились — это он нашептывал молитву, с полузакрытыми глазами, но я все видел, видел то, что происходило у меня на глазах.
Оставаясь пока живым, я с холодной головой, бесстрастно составлял мысленно перечень тех страшных пыток, изуверств, которым будут подвергнуты все эти люди в этой комнате. Я буду всех их нещадно пытать, пытать собственными руками, — резать по живому телу ножом, жечь огнем, сечь кнутом, стараясь прежде всего повредить как можно сильнее самые уязвимые части тела. Я сделал зарубку в памяти о каждом из них в этой комнате и никогда не забуду их отвратительных рож.
Не знаю, как долго они бы еще зверствовали в этой комнате, но вдруг с улицы донеслись истошные крики:
— Большевики! Красные! Они возвращаются! Они вступают снова в город! Красные! Да здравствуют Советы!
Киров торопливо погасил везде свет, и все его люди, отталкивая друг друга, бросились вон из дома врассыпную, кто куда. Открыв окно, я спрыгнул на землю и побежал навстречу радостным возгласам. Вскоре я уже был в толпе людей, мужчин и женщин, которые бежали, неслись навстречу победоносной Красной Армии, чтобы первыми приветствовать ее бойцов. Я чувствовал, как тяжелые, словно из свинца, слезы текли по моим щекам. В толпе многие не стесняясь плакали, смахивая слезы на бегу.
Толпа свернула за угол и увидела авангард победоносной Красной Армии, вступавшей в Киев. Многие были плохо одеты, кое-кто вообще в лохмотьях, все бородатые и веселые. На некоторых военная форма, на других — нет, а у одного солдата, напялившего на себя фартук мясника, болталась на боку в качестве оружия большая кавалерийская сабля. Все с удовольствием уписывали фруктовый компот из больших банок, которые прихватили, очевидно, в каком-то гастрономическом магазине на пути в город. Но они вошли в город, одержав честную победу, эти бойцы отвоевали город, и обрадованная толпа окружила их, а мужчины и женщины подбегали к солдатам и целовали их на ходу, стараясь не мешать их маршу.
— Капитан! Послушайте, капитан! — Я остановил одного из них, который показался мне командиром.
Невысокого роста, он сильно смахивал на обыкновенного чиновника. Накалывая на ходу острием штыка персик, он выуживал его из банки и отправлял в рот и был очень увлечен своим занятием.
— Капитан, прошу вас!
— Что тебе надо, хлопец? — остановился он на секунду и, бросив на меня острый взгляд, пошел дальше, выуживая сочные персики из банки.
— Мне нужен пистолет, капитан, пистолет! Мне нужен пистолет и несколько ваших солдат.
Я плакал, не стесняясь своих слез, крепко сжав пальцами его предплечье.
— Послушайте, ради Бога, послушайте меня!
— Сколько тебе лет, товарищ? — Он шагал вперед, обсасывая большой персик.
— Шестнадцать! Прошу вас, очень прошу, дайте мне пистолет и несколько ваших солдат!
— Иди-ка ты домой, маленький товарищ! — И погладил меня по голове. — Иди домой, к своей мамочке, а завтра утром, когда все мы как следует выспимся и все будет более или менее улажено, приходи к нам в штаб, и мы все там…
— Я не могу ждать до завтра! — взмолился я; слезы текли у меня ручьем. — Немедленно! Сегодня вечером! У меня должен быть пистолет сегодня вечером!
— Кого же ты собрался пристрелить? — Наконец он остановился, оглядывая меня с головы до ног.
— Пятнадцать человек, этих…
— Боже всемогущий, товарищ! Ты что, спятил? — Он засмеялся.
— Почему вы смеетесь?! — взвился я. — Что, черт подери, значит этот ваш смех?
Он усталым жестом вытер потное лицо.
— Послушай, товарищ, я так устал. Мы вели тяжелые бои целых две недели, и мне ужасно хочется где-то прилечь… соснуть…
— Черт бы вас побрал! — заорал я на него. — Почему вы не желаете меня выслушать?
Тяжело вздохнув, он обнял меня за плечи, и мы зашагали с ним вместе в строю.
— Ладно, малыш, — согласился он. — Неужели настолько все серьезно?
Я все ему подробно рассказал. Его лицо сразу потемнело, посерело от злости. Выбросив банку из-под компота, он дважды крепко сжал мое плечо и подвел меня к очень крупному, широкоплечему человеку, в военном френче, но обычных брюках; он шел чуть позади. Как я узнал, офицер из Чека, ему поручено немедленно организовать в Киеве советскую милицию.
— Могу дать одного бойца, — заявил он, узнав, в чем дело. — Только вот как бы он не заснул по дороге к твоему дому.
— И пистолет! Мне нужен пистолет! — заревел я с досады. — Или ружье! Прошу вас, не забудьте!
Оба с любопытством посмотрели на меня, многозначительно переглянулись.
— Пацану всего шестнадцать, — объяснил капитан.
— Мы дадим ему ружье, конечно, дадим, — тихо пообещал чекист. — Да прекрати ты скулить, Христа ради!
