Антонио Ларетта - Кто убил герцогиню Альба, или Волаверунт
9
У Годоя была только одна дочь, от герцогини де Чинчон, – Карлота, родившаяся в 1800 году (в знаменитом портрете Гойя обессмертил беременность ее матери) и вьппедшая в 1820 году замуж за знаменитого итальянца – герцога Русполи, при этом сама она носила титул герцогини Шведской, который, по ходатайству ее дяди кардинала Луиса де Бурбона, разрешил ей оставить Фердинанд VII после того, как он лишил титулов Годоя. От незаконной связи с Пепитой Тудо Годой имел двух мальчиков: Мануэля и Карлоса, безвременно умершего в 1818 году в Пизе, где папская дипломатия обязала поселиться Пепиту, чтобы не скандализировать Рим ее внебрачным сожительством с Годоем. В 1848 году отпрыски другого сына, Мануэля, учились в Париже и жили со своим дедом в его доме на улице Нёв де Матюрен.
10
Дон Мануэль вполне мог держать в памяти «Дона Альваро, или Силу судьбы» герцога де Риваса и перевести «силу судьбы» как «волю рока» – подобно тому, как при переводе на итальянский это сделал в своей опере Верди, но это произошло 14 лет спустя, следовательно, Годой не мог ее слышать. И по «воле рока» именно мы оказались теми, кому во исполнение последней воли дона Мануэля выпало отложить публикацию этого интересного документа вплоть до 1951 года, хотя мы имели возможность сделать это намного раньше [Это единственное место, где маркиз де Пеньядолида посвящает нас в свои намерения: отложить публикацию «Краткого Мемуара» с 1936 года, которым датируется его «Предуведомление», до 1951 года, когда он был уже не в состоянии опубликовать что-нибудь, так как был погребен на Пер-Лашез, где пребывает и сейчас; и также погребенным останется и «интересный документ», и его собственный пролог, пока я не найду их после очередного проявления воли рока (прим. автора).]. И пусть мне будет дозволено добавить, что я не могу слышать «Дона Альваро» Верди – знаменитое начало дуэта во втором акте («В этот торжественный час…»), где как раз дону Карлосу доверяют какие-то бумаги, не могу слышать этого, не вообразив, что это сам дон Мануэль разговаривает со мной или поет из загробного мира.
11
После смерти Марии-Луизы в Риме и Карлоса IV в Неаполе в январе 1829 года Годой был вынужден покинуть дворец Барберини, где он жил до того вместе с ними, и укрыться на вилле Кампителли – просторном особняке, который он сам подарил когда-то Сокорро Тудо, сестре Пепиты, и где Сокорро и ее третья сестра, Магдалена, обосновались со своими семьями. Дети, игравшие за стенами того, что Годой называет «своими комнатами», составлявшими только часть виллы, могли быть только детьми Сокорро и Магдалены.
12
По-видимому, было бы уместно освежить в памяти читателя, что происходило в Испании в 1824 году. После вторжения Ста Тысяч Сыновей Святого Луиса и казни Риего, совершенной за год до этого, реакция свирепствовала с невиданной силой. Сам Гойя, весьма важное лицо в этой истории, дошел до того, что стал уже опасаться за свою свободу. Между январем и апрелем 1824 года под нависшей угрозой возможных доносов он искал убежища в доме одного каноника, а в мае под предлогом лечения на целебных водах просил у короля разрешения выехать во Францию, в Пломбьер.
13
Эти переговоры, в которых принимали участие испанский посол в Риме и ватиканское ведомство иностранных дел, увенчались успехом только через шесть лет, когда Годой, уже вдовец после смерти герцогини де Чинчон, женился на Пепите Тудой и обменял свой высоко ценимый и оспариваемый титул Князя мира на поместье Бассано близ Сутри, владельцу которого Папа Римский дал в свое время титул князя Римского, но за это поместье, помимо отказа от испанского титула, Годой должен был заплатить 70000 пиастров. Шурином Годоя был не кто иной, как кардинал Луис де Бурбон, архиепископ Толедский, который до самой сБоей смерти в 1823 году занимался по доверенности Годоя его тяжбами и исками; потом эта обязанность легла на плечи Карлоты, дочери Годоя, и она кончила тем, что сама судилась с отцом из-за денег.
14
Моратин, Сильвела и генерал Герра действительно жили в Бордо в 1824 году, кроме них там жили и другие испанские эмигранты – Пио Молина, генерал Пастор, дон Дамасо де ла Toppe, художник Бругада. Но в это время там, конечно, не могло быть Ириарте, который умер за десять лет до этого, в 1814 году, о чем Годой не знал в 1824 году или забыл в 1848-м.
15
По пути из Испании Гойя проезжал через Бордо; пробыв два месяца в Париже, он действительно обосновался в Бордо в октябре того же года. До того как написать в ноябре письмо Годою, он уже обратился к Фердинанду VII с прошением продлить разрешение на проживание во Франции, опять-таки под предлогом воображаемого водолечения.
16
Стало быть, Гойя нарисовал свое знаменитое «Еще учусь» сразу, как только приехал во Францию, в порыве энтузиазма, вызванном его первыми французскими открытиями: техникой литографии и гением самого Делакруа. До сих пор этот рисунок датировался весьма неопределенно, как относящийся к бордоскому периоду (1824–1828), но письмо Гойи рассеивает сомнения.
17
Это место письма подтверждает то, что до сих пор было лишь wishful thinking (Благие пожелания, принятие желаемого за действительное (англ.).) искусствоведов: Гойя не только видел полотна молодого Делакруа во время своего пребывания в Париже, которое совпадает с выставкой его великолепных «Scenes des Massacres de Scio» в Салоне 1824 года, но, кроме того, и познакомился с ним лично, был в его мастерской и воздал должное его мастерству.
18
Годой действительно жил во дворце Барберини с того момента, как приехал с королями в Рим, и до самой их смерти. Его несколько загадочное упоминание о садах Тиволи, возможно, является не чем иным, как литературным оборотом или проявлением личного вкуса. Что касается титулов, то похоже, что Годой уже отказался от их употребления, хотя по-прежнему продолжает настаивать перед Фердинандом VII на своем праве пользоваться ими.
19
Набросок, который Гойя послал Годою и который, несмотря на некоторые портретные отличия, так напоминает известный «Волаверунт», исчез, из чего можно допустить, что потерю копии довершило и уничтожение оригинала. Во всяком случае, невозможно установить, не является ли он одним из тех двух рисунков, которые в 1828 году, после смерти художника, были внесены в опись его имущества под номером 15 и идентифицированы как «Два капричос, эскизы». Можно считать, что интересующий нас рисунок действительно является одним из них; но можно также думать, что благодаря чьей-то заинтересованной руке он исчез или хранится до сего дня где-нибудь в укромном месте, вдали от внимания общественности и от каталогизаторов произведений Гойи.
20
Это одна из наиболее очевидных ошибок в воспоминаниях – и кратких, и полных – дона Мануэля. Он не мог присутствовать в ноябре 1824 года в Риме на представлении «Лукреции Борджиа», потому что Доницетти еще не написал ее и впервые она была поставлена в миланской «La Scala» только в 1833 году. Либо Годой намеренно искажает действительность, либо он смешал две оперы со сходным содержанием, либо спутал постановку оперы в Риме с какой-то более поздней постановкой в «Opéra de Paris», где, возможно, у него и возникла эта ассоциация стакана с ядом, порожденного фантазией Доницетти, с похожим стаканом его собственных воспоминаний.
21
Сам Годой в своих «Мемуарах» дает понять, что почти все его книги и бумаги были конфискованы и впоследствии исчезли и лишь немногие из них смог спасти и вернуть ему Мюрат. Уничтожение и утаивание документов, вольное или невольное, характеризует вообще все, что касается жизни и смерти Каэтаны де Альба. Как будто потомки были заинтересованы стереть все, что о ней известно, и не оставить ничего, кроме загадочного лица на портретах и рисунках Гойи. Но даже и они не все смогли спастись от инквизиции, как мы показали в девятом пункте комментариев к этой главе.
22
Не известно, по какой причине, возможно, что и по более веской, чем застарелое соперничество с королевой, герцогиня де Альба входила во враждебную королеве и Годою тайную группу, объединявшуюся вокруг вызывающей споры фигуры молодого принца Астурийского; другой заметной личностью в этой группе был министр Корнель, имевший интимную связь с герцогиней где-то около 1800 года, однако было бы весьма рискованным предполагать, что кто-либо из любовников имел на герцогиню сильное интеллектуальное влияние и мог склонить ее примкнуть к той или иной политической партии. С другой стороны, было так же маловероятно, что существовала хоть какая-нибудь естественная симпатия между двумя столь разными личностями – такой жизнелюбивой и независимой женщиной, как герцогиня, и таким бездушным и мрачным мужчиной, как будущий Фердинанд VII. Уместно предположить, что герцогиня с увяданием ее привлекательности просто решила немного поиграть в политику, как это делали в ее положении многие другие замечательные женщины.
