Анатолий Азольский - Легенда о Травкине
В коридоре того полуподвала, где хоронился за дверью Травкин, раздавались дерзкие, трусливые, мельтешащие и державные шаги женщины, жившей уже в новых страстях. Внутри женщины произошло великое событие, она понесла в себе вмещенную в нее мужчиной чужую жизнь. Порой она не ощущала в себе никакой тяжести, летала, как и прежде, по коридору, и брызги ее шагов окатывали паркет, оплескивали стены. Но она знала: в ней — нечто, как принадлежащее ей, так и помимо нее существующее, и, разбежавшись, как в танце, она внезапно останавливалась, вспоминая о жизни, зябнувшей в ней, и продолжала движение неуверенными шагами, полная злости к себе и уважения к жизни, которая была и ее жизнью и даже жизнью того, кто по утрам звонил ей. Иногда она, уверяя себя в мнительности, лихо отплясывала, радуясь свободе, будто растаптывая что-то, иногда какие-то странности в организме настораживали ее, она становилась пугливой. Жизнь, которая была неизвестно чьей жизнью, была еще в форме папоротников, если не студенистых образований, но уже вскоре она признала разум в ней, и вместе со страхом пришла радость избавления от одиночества и радость оттого, что и маленький человечек, когда появится, одиноким не будет, два человека, отец и мать, введут его в большой мир людей... И однажды послышались в коридоре шажочки ребенка, ребеночий бег, годовалый мальчишечка вырвался из плена эволюционной традиции, оторвал от земли руки, встал на ноги и, в ногах чувствуя только пятки, пробежал от стены к стене и, коснувшись стены, издал победный клич; слезы, в клич вкрапленные, означали и первое поражение, разбитый до синяка лоб, исцарапанные ладошки вызывали гневную обиду на отца, который не подхватил его, не понес, а наслаждался, стоя в стороне, преодолением времени и пространства...
Жизнь, дыхание миллионов, несметное чувство, познанные только ощущениями, право ходить по земле, спотыкаясь, падая и вставая, всегда вставая...
46
Вновь ковбойка и пятирублевые брюки, чемодан уложен, окна закрыты, холодильник отключен, можно ехать в монтажку за деньгами, а оттуда — во Внуково, и вовсе не обязательно ждать спецрейса, Стренцов не шутил: Травкину обеспечен билет на любой самолет в каком угодно направлении. К исходу дня, если не раньше, главный конструктор «Долины» приступит к исполнению своих обязанностей.
Телефонный звонок настиг Травкина у двери. Василий Васильевич! Голос медоточивый: «Ну, что ж... Поздравляю. Справку составил, зайди, почитай, опровергнуты клеветнические домыслы, с охранной грамотой полетишь на полигон... Так я жду!»
Травкин держал в руке трубку, пищавшую короткими гудками, касался ею лба, поглаживал ею одеревеневшие щеки... Странный голос, странное приглашение. Никогда этот скотоубийца не обращался на «ты», сохранял дистанцию, а тут — в духе партийного товарищества, что ли. Произошло какое-то событие за истекшие сутки, с момента, когда Василий Васильевич там, у метро, показал, что будет с Травкиным, какая участь ждет его. Идти или не идти?
Пошел. Василий Васильевич — щедрость неописуемая, доброта несказанная — ввел его под ручку в кабинет, предложил чай, обещая какую-то особую заварку (Травкин отказался), подтвердил: да, наветы сняты, подозрения рассеяны, честное имя восстановлено; справка уже подписана, но сопроводиловка не готова, будет сразу после обеда... И усмешка пренебрежительная, но во взгляде читается: «Ну, брат, и хитер же ты!.. Всех обскакал. Ловкач!» И в интонациях и уважение к Травкину, и признание превосходства его в чем-то, и зависть, и (не послышалось ли?) некая угроза: сегодня, мол, ты на коне, а завтра... «Силен, бродяга!» — вырвалось наконец у Василия Васильевича, а затем он сокрушенно покачал головой, как бы дивясь и собственному недомыслию, и недомыслию всего грешного мира.
— И подписана и утверждена справка... После обеда принесу. Сам бы почитал. А то пока дойдет до твоей организации... Или спешишь?
— Не знаю еще...
— Ну, решай...
Василий Васильевич отправился обедать в буфет, который здесь называли «дальним», куда не всякого в этом здании пускали, хотя и в общедоступном «ближнем» буфете всегда было то, чего в магазинах никогда не было и не бывало. А Травкин, оглушенный и растерянный, сидел в коридоре, пытаясь догадаться, кому из сильных мира сего пришла блажь — позвонить сюда и сказать: «Попрошу вас внимательно отнестись к делу Травкина...» Не нарушил ли Стренцов обещание? Не Королев ли?.. Нет, пожалуй, Михаил Михайлович не может обманывать. Кто же тогда?
Мимо него несколько раз проходила по коридору женщина. По виду — уборщица, одета с вызывающей скромностью, походка выдавала прежнюю профессию: грузчица, потому что ноги при ходьбе расставлялись так, словно на плечах и спине — стокилограммовый мешок. Впрочем, Травкин знал, что не уборщица и не грузчица, а — в прошлом — секретарь губкома комсомола, в 34-м году получила двадцать лет, здесь, в КПК, совсем недавно.
Вдруг она остановилась около Травкина и развернулась к нему. Вадим Алексеевич привстал и обнаружил, что они — одни в коридоре, все разошлись, обеденный перерыв. На сером землистом лице губкомовки не было ни губ, ни ресниц, ни бровей. Были глаза — и она повела ими в сторону кабинета Василия Васильевича. Травкин понял и пошел следом. Поворот ключа — и дверь открылась, еще один поворот — и закрылась. Женщина потянула на себя ящик стола и забренчала связкою ключей. Один из них воткнула в сейф. Туго подалась дверца. Зашуршала и зашелестела бумага, разворачиваясь в лист привычного Травкину чертежного формата. «Схема принципиальная электрическая... Блок селекции импульсов...» — прочитал Травкин и невольно отстранился — как от воронки, засасывающей его во что-то мерзкое, топкое, смрадное, но, превозмогая ужас перед зловонной пропастью, продолжал водить глаза по схеме, потом по другой и, наконец, по четырем страницам машинописного текста. Чуть меньше минуты повисели перед ним обе схемы, еще меньше — абзацы текста, а Травкин запомнил все до деталей на схемах, до всех слов на них. Слишком компактны кабины станций, чтоб разворачивать там вчетверо или ввосьмеро сложенные схемы, они обычно во всю ширь раскладывались на песке, на снегу, один впитывающий взгляд на них — и память уже все удерживала.
— Спасибо, родная... — тихо вымолвил Травкин и выскользнул из кабинета, сам открыв дверь.
Ему показали схемы, которые могли храниться только на 35-й площадке.
47
Вадим Алексеевич шел по Москве осторожной походкой, опасаясь людей, сторонясь их, предохраняя схваченное памятью от толчков и сотрясений, которые могли бы сместить линии схем в неразборчивое кружево и смешать абзацы в сплошное месиво букв. Не без оснований держался он тени, потому что жаркое солнце могло выцветать обе схемы, выполненные не тушью на ватмане, а отсиненные на копировальной машине и уже поблекшие. Ветерок подул на мосту, когда он пересекал Москву-реку, и, чтоб ветром не снеслись в воду обозначения на схемах, Травкин упрятал схемы поглубже в память.
Он сел на скамью под деревом, на сквере. Мамаши загнали коляски в тень листвы, шушукались. Ничто не мешало Травкину расстелить схемы на песочке детской площадки и опознать их.
Блоки селекции импульсов и блок генератора пачек — это те самые, что — довесками — попали на «Долину» в начале июня, и схемы и сами блоки привез Казинец. Несколько дней спустя им, Травкиным, все три схемы исправлены, в блоках селекции импульсов ему, помнится, не понравилась логика решения, он карандашом тогда прямо по схеме дал идею нового решения. Все правильно. И в генераторе пачек им выброшена блокировка от случайного импульса.
И только полный дурак мог принять брошенную карандашом идею за готовое техническое решение. Такие дураки нашлись. Доктор технических наук Рузаев Н.И. и кандидаты физико-математических наук Липскин B.C. и Шарапов Т.Е., эксперты по доброй воле или по принуждению, дали заключение, которое сводится к следующему: Травкин В.А. — безграмотный инженер, не знающий азов радиотехники.
Половину четвертого показывали часы. Вадим Алексеевич огляделся. Якиманка, до монтажки рукой подать. Что и как делать — это, видимо, было решено им подсознательно еще там, в центре города. Пошел, убыстряя шаг. Связался с полигоном. Там только что кончился рабочий день, и то, что удалось застать Родина на «Долине», показалось Травкину добрым знаком. Сказал ему, что завтра — сорок дней со дня смерти Федора Федоровича, обрядовое застолье и так далее, всем троим надо появиться у Куманьковых... Родин понял правильно и ответил правильно.
Он увидел их в полночь. Из аэропорта они не вышли, стояли в зале ожидания, не садились, обозначали себя Травкину. Тот приблизился к ним со стороны, повел на второй этаж, в служебный коридор. Как назло — все закрыто! И буфеты внизу — с подсобками, с комнатушками, где можно спрятаться, — не работают. Воронцов зашагал к боковому подъезду, позвал их. Вышли под небо. В милицейской машине сидел кто-то из знакомых Воронцова, уступил им «Волгу» с синим верхом. Вадим Алексеевич сел сзади, Родин и Воронцов — спереди, они развернулись к нему и застыли, вопрошая. Травкин рассказал им о двух схемах в сейфе Василия Васильевича, о заключении экспертов. Воронцов курил, разгоняя дым ладошкой.
