Аллаверды Хаидов - Мой дом - пустыня
Наконец из ущелья задул сильный ветер. Он злобно выл над овечьим загоном, старался свалить чабанский шалаш. А для Расула вой ветра был лучшей песней! Такой ветер в эту пору всегда приносит дождь, переходящий в снег.
Дождь и пошел — во второй половине дня. А к вечеру Расул пригнал отару в аул.
Из дома вышел бай.
— Дождя испугался? — спросил он вместо приветствия.
— Испугался, бай-ага.
— А прежде ты пас в любую погоду.
— Прежде — да.
— Что же случилось теперь?
— Случилось, что теперь пасти не буду.
— Так ты благодаришь меня за хлеб и за соль?
— А ты — за мой труд?..
Расул прошел в огороженный угол загона и там поверх стеганого халата надел темно-красный шелковый, скинул сыромятные чокаи и натянул сапоги.
Бай молча следил за его переодеванием.
— Куда это ты собрался? Уж не на той ли?
— Угадал, бай-ага.
— Кто же затеял празднество в такую собачью погоду?
Иногда лучший способ провести человека — сказать ему правду, и Расул ответил:
— Колхоз затеял.
Глупо, старик шутит — и бай вернулся в дом.
А Расул пустился в путь. Он шел к горам — лицом к горам, которые когда-то остались у него за спиной. Время зимних дождей (собачья погода, как сказал этот бай) стало временем возвращения.
А дождь струйками, похожими на змеенышей, вился по склонам между мелких камней, и там, внизу, в ущелье, стремительный, ревущий поток драконом кидался на стены, вырывал и уносил с собой деревья, ворочал тяжелые камни, оторвавшиеся от скал...
Оба Расуловы халата промокли, но он не останавливался, все шел и шел по тропинке, ведущей наверх.
Хотелось выпить чаю, накинуть на плечи такую же шубу, в какой встретил его бай, полежать в тихом укрытии, но голос Аманнияза окликнул: «Не останавливайся! В этом укрытии твоя смерть».
Он пошел дальше, сказав самому себе:
«Нельзя мне умирать, пока я не вернулся. Хоть бы год там, дома, походить с отарой в своих песках...»
Подъем кончился. Расул и не помнил, как одолел его. И едва он сделал несколько шагов под уклон, как темноту, словно удар сабли, прорезал окрик:
— Стой! Руки вверх!
Расул опустился на мокрые камни и сполз на тропу...
А потом откуда-то возникла белая войлочная кибитка у бархана, поросшего нежной травой, и оттуда доносились переливчатые, как ручей, звуки дутара. Расул решил посмотреть, кто это играет, потянул на себя дверь и услышал голос:
— Расул! Заходи!
— Послушай, как он играет...
— Время зимних дождей кончилось!
В кибитке Расул сразу узнал человека, перебиравшего струны дутара, — Непес-оглан... Расул в недоумении спросил:
— Непес?.. Но разве... Ведь тогда, возле Ортакую, пуля попала ему в голову. Наповал. Я видел, как он упал.
— Нет, он был ранен.
— Но мы же похоронили его!
— А он выбрался из могилы... ...И другой голос позвал:
— Больной... Больной, проснитесь...
Расул открыл глаза, чтобы взглянуть, кто у них заболел. И сразу исчезли белая войлочная кибитка, в люди, сидевшие на кошме, и Непес-оглан с дутаром на коленях... А музыка продолжалась — она шла из черного ящичка на подоконнике.
В белом халате стоял возле койки молодой туркмен, он взял Расула за руку.
— Как самочувствие?
Расул не знал что ответить. Сейчас ему казалось — вся жизнь прошла в ожидании этой минуты. Никто и никогда не спрашивал у него, что он чувствует, о чем думает...
Он покорно выпил какое-то сладковатое лекарство.
Доктор сказал:
— Через неделю вам можно будет вставать.
Доктор ушел, а Расул остался лежать на белой, как снег, простыне. Он не сразу понял, что плачет. О чем? Плачет от боли в израненных о каменные уступы руках? От песни, которую когда-то играл Непес? Или же Расул снова почуял запах пороха в крови, сопровождавший его молодость?
Он плакал и не стыдился своих слез.
Он вернулся — со своими грехами и раскаянием — не только для того, чтобы его погребли на земле отцов. Он надеялся еще пройти здесь по новой дороге... Молодой Расул шел на тайную встречу с девушкой, которую хотел бы видеть своей женой и матерью своих сыновей. Далеко от этой девушки унес его норовистый гнедой конь. Пусть... Он вернулся, и, значит, конец одиночеству.
Расул поднял голову с подушки. Зимнее солнце проглядывало сквозь разрывы туч, другое солнце, не похожее на то, которое он столько лет встречал в Джаранлыке, по ту сторону гор.
Перевод Б. Белянинова.
НОЧНЫЕ ШОРОХИ
(рассказ)
Ночью в горах человек ощущает невольное чувство тревоги. Это, пожалуй, даже не тревога, а скорее настороженность, ожидание чего-то, а чего — и сам толком не знаешь. Ночь размывает, затушевывает очертания и камня, и дерева, привычному придает неожиданные свойства. И вот уже обдутый ветрами корень вовсе не корень, а готовая к удару кобра, старый пень, темнеющий неподалеку, кажется затаившимся хищником. И впечатление настолько реально, что человек с трудом сдерживает желание бежать без оглядки или пойти и выяснить, так ли это на самом деле, пойти, чтобы освободиться от страха, сбросить гнет неизвестности.
Однако делать этого нельзя, и пограничники, поглядывая на старшего наряда и маясь желанием закурить, лежат неподвижно под раскидистым фисташковым деревом. Старшина Игнатьев, словно бы и не догадываясь о переживаниях товарищей, покусывает травинку.
Много ночей, подобных этой, провел старшина в горах за время службы на заставе, научился отличать кажущееся от действительного и не разделяет тревожного томления первогодков. Он знает, что постоянное напряжение вредно — оно не обостряет, а, наоборот, утомляя, притупляет чувства. Оно как застывшая смазка в автомате — затвор движется, но ему не хватает сил разбить капсюль патрона.
Старшина постоянно внушает новичкам, что быть внимательным в наряде вовсе не значит каждую секунду ощущать свои закаменевшие мускулы.
В такую темную ночь важно не столько смотреть, сколько слушать, а слух у Игнатьева отличный. Многие завидуют умению старшины различать и понимать ночные шорохи гор, просят поделиться секретом. Старшина пожимает плечами: нет никаких секретов, прослужите годик-другой — сами одолеете эту нехитрую науку. Но наука хоть и нехитрая, а дается не вдруг.
Стоит такая тишина, что кажется нереальной, густой, плотной на ощупь. Скоро должна взойти луна, а вместе с ней появится ветер. Сперва он осторожно прошуршит в траве, словно босиком по ней пробежит, потом озорно взъерошит кустарник, начнет шумно ворочаться в кронах деревьев.
Но пока его нет, и над миром царит тишина. А Игнатьев, повернув ухо к земле, слышит далекий звенящий гул. Это не голос реки — река в эту пору года спокойная, как пруд, и течение ее скорее угадывается, чем воспринимается слухом и глазом. Нет поблизости ни фабрик, ни заводов, машины которых передают земле рабочий ритм своих двигателей. Вокруг вообще ничего нет, кроме гор.
Это великий и вечный зов Земли, это голос нашей планеты, летящей в просторах вселенной, и услышать его можно только так — тихой ночью среди гор, которые подхватывают и усиливают голос Земли. Мы не слышим этого звука в городской сумятице, в повседневности дум и забот, его можно воспринимать, только слившись с природой.
Игнатьеву вспоминается Белоруссия, ночи Полесья. Там дремучие вековые леса, там сосны и буки ведут свой нескончаемый разговор даже в полном безветрии. Мало звезд на небе Полесья, и кажутся они немножко пригашенными, тусклыми. Может быть, потому что слишком насыщено влагой белорусское небо, трудно пробиваться звездному свету сквозь белесую наволочь. Но все же он пробивается, и знакомые рисунки созвездий одинаковы всюду, будь то полесская деревушка или пограничная застава в Каракумах, только чуть смещены по небосклону.
— Ты слышишь шорох, Абдулла? — одними губами спрашивает Игнатьев.
— Нет, — так же тихо отвечает пограничник.
Он напрягает слух. Прислушивается и второй солдат.
— Ничего не слыхать, товарищ старшина.
— Нет, — настаивает Игнатьев, — кто-то пробирается в лощинке. Но кто?
— Может, барс? — высказывает догадку Абдулла и невольно трогает рукой висящий на груди автомат.— Ты как думаешь, Алеха?
Второй пограничник тоже служит по первому году, но он наблюдательней товарища:
— Барс — это кошка, его не услышишь. Это скорее всего кулан...
Подозрительный шорох не повторяется. Игнатьев всматривается в зеленые фосфорецирующие черточки на циферблате часов, прикидывая, сколько времени осталось до восхода луны.
Снова хруст сломанной ветки.
— Слышали?!
— Слы... слышали, — неуверенно отвечает Абдулла. Ему очень хочется ответить твердо, но, честно говоря, он не совсем уверен, слышал ли он что-нибудь.
— А ты, Алексей? — настаивает Игнатьев.
— Так точно, товарищ старшина... Не слыхал, — честно признается второй пограничник.
