Олег Красин - кукла в волнах
«Но, — подумал я, — когда так ведешь себя — надо быть осторожной и осмотрительной, чтобы не подставиться. А Алла, получив маленькую власть, стала слишком самоуверенной, считающей, что обладает неким табу, индульгенцией на неприкасаемость».
Можно было тут же повернуться и сходить за её мужем — устроить семейную сцену с криками, воплями, мородобоем. Немного поторжествовать, удовлетворившись мелкой местью, и провести оставшийся день с чувством выполненного долга.
Но, я и месть? Слишком мелко, слишком грязно, абсолютно не в моём стиле.
Немного поколебавшись, я всё-таки пошел к пилораме. Войдя в здание, представлявшее собой длинное помещение с установленными там большими механизмами для подачи и распилки бревен, как и ожидал, сразу увидел привалившегося к бревнам, мирно дремавшего пьяного столяра. На полу, под его правым сапогом валялась пустая бутылка из-под самогонки. В воздухе витал густой запах сивухи, перемешанный с запахом свежих опилок и коры. Толя находился в том блаженном состоянии опьянения, которое предшествует полному отключению сознания. В этом пограничном состоянии можно слушать, что тебе говорят, делать жесты, улыбаться в ответ, даже немного понять чего от тебя хотят. Но… говорить весьма затруднительно.
Я потряс столяра за плечо:
— Толя, ты сделал пирамиды? Где пирамиды, командир роты спрашивает?
У меня закрались сомнения, что Толик услышал мой вопрос. Но на самом деле мои слова дошли до его сознания и он, не открывая глаз, поднял свою правую беспалую руку, на которой два года назад также по пьянке отрезал пальцы, и ткнул в дальний угол. Там, действительно, ровным рядом вдоль стенки стояло с десяток пирамидок, выкрашенных ярко-красной светящейся в темноте краской.
Сделав это тяжелое для него усилие, Толик тут же откинулся на бревна и глубоко заснул. Наверное, этот жест отнял последние силы у его натруженного тела. Я вдруг представил Толика в виде бойца, почему-то в буденовке, который долго пробирался по вражеской территории с донесением. Наконец, пробравшись к своим, он сообщил военную тайну и упал, полностью обессилев. Глядя на смелого бойца, какой-нибудь комиссар сказал бы с пафосом: «Вот они, наши герои-богатыри!»
Толик в это время срыгнул, невольно нарушив представленную мной героическую картину.
— Ну, ты мужик, Анатолий, — произнес я в пустоту, — силен, бродяга!
Пройдя в дальний угол, я занялся внимательным осмотром изготовленных пирамидок, чтобы проверить, не упустил ли чего-нибудь наш столяр. Но нет, вроде все было нормально. Почти дойдя до последней, я собирался уже вернуться, чтобы доложить командиру роты, как вдруг на последнем Толином изделии увидел нечто приведшее меня в ужас. На пламенеющем красном фоне Толя белой краской вывел лозунг: «Ленин жил. Ленин жив. Ленин будет жить!»
Не знаю, что привиделось по пьянке нашему столяру. Может он представил, что оформляет наглядную агитацию на здание штаба батальона, может что-то еще героически-революционное, но на аэродромной пирамиде это смотрелось нелепо.
Пришлось открыть бидон с краской, поднять почти засохшую кисть, валявшуюся неподалеку на досках и старательно закрашивать Толино художество. Однако белая надпись предательски проступала сквозь наносимый красный слой. Тогда я решился на крайние меры. Взял бутылку с пахучим скипидаром и, намочив тряпку, начал с усилием тереть по фанере, всё смывать и отчаянно материться про себя. Только после этого мои труды увенчались успехом. Можно было доложить командиру роты, что пирамиды готовы и их надо вывозить на аэродром.
У склада КЭС стояла, поправляя густые каштановые волосы, Алла. Она немного раскраснелась и, увидев меня, как-то неловко кивнула головой, изображая приветствие. Я тоже кивнул в ответ и пошел мимо. Но что-то заставило меня замедлить шаг, а потом остановиться. Потом я понял, что мои отвлеченные рассуждения о том, что зло порождает зло, на самом деле, не так уж и далеки от истины. Я почувствовал в глубине души непреодолимое желание унизить эту женщину, как до этого она пыталась унизить меня. Это было неблагородно, не по-мужски, это шло наперекор моим гордым рассуждениям, когда я шел к пилораме. Но, злое чувство мести, которого я так стыдился, внезапно овладело мной, начисто лишив рассудка, и я повернул назад, к Алле.
Она спокойно стояла, глядела на меня, но в её темных глазах я прочитал возникшую тревогу и беспокойство.
— Алла Васильевна, — сказал я, стараясь выглядеть безразлично, — вот проходил мимо вашего склада, и услышал какой-то шум. У вас что-то случилось? Мне кажется, что там что-то происходило или я ошибаюсь?
Я смотрел в лицо женщине и видел, что она явно волновалась, но в карих глазах, наряду с тревогой, вспыхнула враждебность.
— А вам какое дело? — грубо спросила она, — у меня на объекте работали солдаты, грузили имущество. Вы шпионили за мной?
— Ну, если у вас техники работают, как простые солдаты на складе, тогда конечно, извините.
— С чего вы взяли, что это были техники?
— Уж Тараса Остапчука, я ни с каким солдатом не перепутаю! — съязвил я, — видел, как он заходил на ваш склад.
Больше, не говоря ни слова, я повернулся и теперь, действительно, пошел прочь. Алла этого не ожидала, она думала, что я обрушу на неё град оскорбительных слов, обвинений, угроз и приготовилась отвечать тем же.
Однако я не стал с ней говорить, и это произвело на Аллу сильное впечатление. Вероятно, в моей молчаливой угрюмости таилось нечто пугающее. Возможно, она представила, что я всем расскажу о том, что видел, и в первую очередь, мужу. Конечно, всегда существовала возможность отпереться, сказать, что замполит сам все выдумал, потому что, злился на неё. Но, пойдут круги по воде — слухи, сплетни. Да и сам Тарас. Где гарантия, что он не ославит её в какой-нибудь мужской компании? Одно дело, если он просто будет трепаться, а если еще его слова подтвердит замполит.
Видимо всё это в одно мгновение промелькнуло в её голове, потому что она с каким-то изменившимся лицом вдруг быстрыми шагами догнала меня и, поравнявшись, стала забегать вперед, унизительно заглядывая в моё лицо.
— Ты ведь не скажешь никому? — умоляющим голосом быстро произнесла она, — не говори никому, я тебя прошу! Ты всё не так понял, я люблю своего мужа…
— Интересный способ выражения любви! Правда, до сегодняшнего дня я думал, что это называется изменой.
— Не говори никому, прошу тебя, ради Бога!
— А что ты сделаешь, чтобы я молчал? — теперь уже грубо, по-хамски спросил я, — переспишь со мной?
Женщина резко остановилась, словно с разбегу наткнулась на невидимую стену. В глазах её показались слезы. Я снял фуражку, подставляя свою голову разыгравшемуся ветру, и он тут же растрепал мои волосы своей беспокойной рукой. Какое-то мгновение мы без слов стояли и смотрели друг на друга, как смотрят надоевшие сами себе супруги — с усталым пониманием.
— Приходи на свой склад вечером, часов в семь. До сдачи под охрану успеем, — холодно сказал я ей и, не оглядываясь, пошел в казарму. Я был уверен, что Алла придет.
Бушевавшая внутри меня месть требовала выхода. Я чувствовал себя похожим на Раскольникова, только за небольшим исключением. Тот хотел совершить убийство, а я так — мелкую подлость. Он сомневался в достаточности своих сил для преступления, а я не сомневался, что смогу при необходимости совершить этот поступок. Нас объединяло то, что мы оба хотели совершить нечто недостойное, преступное, аморальное: Раскольников убить старуху-процентщицу, а я, заставляя спать с собой женщину, женщину, которая была старше меня лет на десять и, которая, была, в сущности, мне не нужна.
Однако уже вечером на складе, лежа на пыльных мешках вместе с Аллой Никитенко, которая, пока я над ней трудился, лежала, равнодушно отвернув голову в сторону, мне стало отчетливо ясно, что месть не всегда приносит удовлетворение и оно, это чувство, как-то само собой испарилось.
Быстро покончив с Аллой, я отвалился и лег, глядя в потолок склада, обшитый струганными досками. Мы помолчали.
— Ну, что, доволен? — глухо прозвучал вопрос Аллы, — получил своё?
Я не ответил, только в ответ пожал плечами и она, почувствовав это моё движение, вдруг, неожиданно для меня, улыбнулась.
— Понимаю, — произнесла она, — наверное, многие из вас мужиков воспользовались бы такой ситуацией.
— Наверное, да, — согласился я задумчиво, — но я не принадлежу к числу этих многих.
— Если ты такой особенный, чего же сделал как они?
— «Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», — процитировал я Островского, — а если серьезно, потому что ты разозлила меня своим высокомерием.
— Значит, это месть кота Леопольда?
— Понимай, как хочешь! — ответил я и начал одеваться.
Алла тоже встала и собрала в кучу мешки, валявшиеся на полу.
