Инна Гофф - Юноша с перчаткой
— Я понимаю, — сказала Надя.
Они стояли рядом у перил. «Еще сутки или двое суток, — думала она, — и он уйдет навсегда из моей жизни. Уйдет, как ушел балтиец-лоцман на Свири, как ушли морской помощник Жук и буфетчица Мария Петровна». Оттого что он был рядом, так близко, у Нади слегка кружилась голова. Она не знала, что испытывает он, но ей всегда казалось, что такое чувство бывает только взаимным, как взаимно тяготение железа и магнита.
— Скажите, это правда, что вы любили одну женщину, а потом потеряли и до сих пор не знаете, где она?
Он взглянул на нее странно и слегка отодвинулся.
— Придумают же!
«Зачем я спросила? — думала Надя. — Он все равно не скажет. Но если я хочу, я так хочу все знать о нем!»
— А впрочем, в этом есть доля правды, — сказал он. — Все люди ищут что-нибудь. Одни то, что потеряли. Другие то, чего не нашли… Почти все, — поправился он, помолчав.
Медно-красные берега высились теперь огромной стеной. Наверху стены, освещенные косым солнцем на светлой голубизне неба, четко выделялись фигурки людей. Лиц не было видно — одни только темные силуэты. Высокий мужчина стоит, широко раздвинув ноги, над самым обрывом, к нему движется фигурка поменьше — мальчишка, может быть, сын или брат. И вот они рядом стоят над обрывом, два четких, врезанных в голубизну силуэта. А вон еще фигурка — девушка с велосипедом. И еще группа девчат.
— Красивое место! — говорит Лучников. — Пермагорье.
Сейчас он здесь, рядом. Но скоро его не будет. Расставание уже началось. Оно во всем: в его усталом, спокойном лице, в запахе его табака и одеколона, в тоске, которую она уже предчувствует.
Котлас прошли, не останавливаясь, ночью. На рассвете забелел каменными лабазами и церквами Великий Устюг. На церквах таблички: «Охраняется государством». Тополя и березы уже зелены, и зелена трава под деревянными мостками тротуаров. В траве желтые одуванчики.
— Пошли погуляем часок, — предложил Наде Андрей.
Он велел спустить на воду бот, и вскоре они уже шли в порт по пыльной улице. Они шли, и встречные на них оглядывались. Рассматривали ее белое платье в цветочках. Мужчины и мальчики, несмотря на жару, были в кепках, женщины в ослепительно белых платках. Обращались одна к другой ласково: «Здравствуй, Агнюшка!», «Здравствуй, Устюшка!» Маленькая старушка в белом платке окликнула на улице веснушчатую девочку лет десяти, тоже в белом платке:
— Дак-от ступай-от с ребенком-от посиди.
— Дак-от вернусь, дак-от и посижу…
И хотя они тоже говорили на «о», речь их — быстрая, с запиночкой, с «вопросиком» в конце фразы — была непривычна для обстоятельных волжан.
— Не приведи бог тут жить, — сказал Андрей. — Тоска заест. Они ведь по реке только и общаются с миром. А зимой тут полная спячка.
— А мне нравится, — сказала Надя. — Я бы даже хотела остаться здесь. Навсегда! Смотри, какая беленькая школа! Вон спортивная площадка во дворе. Я бы здесь работала.
— Заскучала бы, — возразил Андрей. — Тебе и у нас-то в Горьком скучно.
— Да, скучно. — Она упрямо промолчала. — И это только доказывает, что я права. Человеку скучно везде или нигде.
— Мудро что-то говоришь, — сказал Андрей. — Давай лучше куплю колечко. Тут, говорят, черненое серебро славится… Северная чернь.
Он спросил у встречного мужчины — тот был, как и все, в кепке, — где продаются изделия северной черни, и, свернув в переулок, они вошли в прохладный магазин.
Андрей сам выбрал ей кольцо — золоченое, с серым черненым узором. Оно было велико и свободно скользило на пальце. Меньших размеров не было.
— Потеряется, — сказала Надя.
— Будешь беречь, не потеряется.
Он сам надел ей кольцо на безымянный палец левой руки и одобрил:
— Красивая штука. Носи!
Они прошлись по городу. Здесь были каменные низкие дома купеческого склада, церкви и остовы церквей. В витрине под стеклом висела местная газета «Советская мысль».
Навстречу шла гурьба школьников. Не все были в форме, две девочки вовсе без передников, а одна — в белом. «Разве какой-нибудь праздник?» — удивилась Надя. И тут же поняла: купили белый, она и носит его и в праздник и в будни… Здесь не Горький. И даже не Архангельск. Девочки шли, шутливо переговариваясь с мальчиками; светлые, соломенные косы весело блестели под солнцем. Вились по ветру красные галстуки.
«Человек счастлив везде или нигде», — снова подумала Надя. Нет, ей не хотелось остаться здесь навсегда. Но она понимала, что и в этом пыльном городе живет радость. Та, о которой говорил Лучников.
На пристани они встретили его. Он ждал катера. Корабли стояли на рейде, готовясь к отплытию.
— Лоцманов дали? — спросил Андрей.
— Развезли уже по кораблям. Сейчас двинемся.
— Как уровень на Сухоне?
— Падает…
Лучников досадливо поглядел на небо.
— Сейчас бы дождичек хороший… Дня на два.
Небо было голубое, ясное. Обещало жаркий, долгий день. Ослепительно белели выстроившиеся на рейде, согласно ордеру, теплоходы. Впереди «Машук», за ним «Кольцов», дальше «Памир» и «Грибоедов».
— Опоки бы пройти, — сказал Лучников. Он достал папиросы, протянул пачку Андрею — забыл, что тот не курит. — В Опоках будем в девятнадцать. До тех пор вода еще упадет. Так или иначе дна достанем. Если меня не будет в рубке, помните, Андрей Иванович, царапнули по дну — ход не сбавлять, полный вперед! Так держать! Ясно? Силой машин продираться будем. Переведете в такой момент на «малый» — всё, сели!
— Есть полный вперед! — сказал Андрей. В голосе его не слышно было энтузиазма. Он думал: не поломать бы руль.
— Вы о руле бросьте думать, — сказал Лучников. — Руль починить можно. Вы обо всем отряде думайте: флагман сядет — и все сядут.
Подошел катер. Лучников легко забрался в него и подал руку Наде. Она была уже на катере, и палуба качалась под ее ногами, а он все держал ее руку в своей, словно забыв отпустить. Рука у него была крепкая, надежная.
Приняв на борт Андрея, катер полетел, огибая весь караван, к флагманскому «Машуку».
«Машук» приближался, становясь все больше, и виден был уже старик Прямков, разглядывающий их в бинокль.
Снова идут корабли, уже по Сухоне. С высокого откоса несется мелодичное северное: «Далеко-о-о-ли?»
Теперь недалеко. Скоро Волга. На Сухоне высокие берега с обнаженным срезом, хорошо видны наслоения породы. На желтых скалах то сосна, то домишко. Вдоль берегов запани. С откосов спускаются к ним желоба, по которым скатывают в воду бревна в пору молевого сплава. Сплав начнется вот- вот. Лучников просил придержать моль, пока отряд кораблей пройдет Опоки. И сплавщики терпеливо ждут. Вода чиста. Над водой совсем низко скользят пары диких уток. Их стремительный, трепетный полет так слажен, словно они связаны одной невидимой нитью.
Высоко в небе косяки гусей тянутся с юга на север.
— «Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей», — вдруг с чувством декламирует Прямков.
«Уносит все дела людей…»
Он стоит рядом с Надей на третьем деке, в своей кепке с пуговкой.
«Откуда он знает стихи Державина? — думает Надя. Она смотрит на старика с новым любопытством. — Да и вообще, что я знаю о нем?»
В последние дни он даже на палубу выходит редко. Все сидит у себя в каюте, прячет от людей тоску. Там, на Севере, где хозяйничали моряки, он чувствовал себя лучше. Здесь же, на реках, душа его затосковала с новой силой. Хуже нет, чем болтаться среди людей, занятых делом. И не просто делом, а твоим кровным.
Его советов никто не спрашивал. Его помощи никто не просил. Его опыт был здесь не нужен, Подросли новые капитаны. Те, что мальчишками играли в футбол на волжских прибрежных лугах и, прервав игру, махали с обрыва красавцу «Богатырю». Он и теперь казался Прямкову красавцем. До сих пор по ночам снился ему низкий солидный гудок — так, наверно, снится голос близкого человека спустя много лет после разлуки. И старик просыпался с бьющимся сердцем, садился на кровати и долго сидел, хлопая ресницами, вслушиваясь в тишину. Ну, а в общем все правильно. Подросли новые капитаны. Сторонись, старик, освобождай фарватер!
К полудню берега стали ниже. В светлой зелени вологодских лесов на полянках стояли избушки обстановочных пунктов. Возле одной избушки на скамейке сидели двое. Он был в белой рубашке с распахнутым воротом. Рубашка была свежая, видно, только что из-под утюга. Она в голубой кофточке и черной юбке. Оба в сапогах.
Надя высчитала день — воскресенье. Так вот почему эти двое празднично нарядны… Но для кого? Для кого нарядились они в такой глуши? Наверно, друг для друга. Конечно, друг для друга. Когда любишь, можно вынести все. Даже такую глушь.
В большом городе легче переносить жизнь с нелюбимым. Там все помогает: театры, кино, друзья, толпы людей, книги… Все это входит в жизнь твою и его, не дает задуматься, отчаяться.
