Николай Климонович - Цветы дальних мест
— Это нужно или одному в пустыне жить, или такую силу иметь…
— Вот-вот, вы меня удивительно поняли. А сил нет, силы подорваны. Дело же не в том, что счастья нету, правда же? Нет идеала счастья. Поэтому от какой-нибудь глупейшей случайности, от поверхностной мелочи все самое хорошее и большое рухнуть может…
— В жизни завсегда — не за ту ниточку потянешь, глядь — по ручкам-ножкам уж опутана. Не раскрутиться, не ослобониться.
— Точно, все на ниточках. И куда какая идет — не узнать.
— Видишь, ты тоже суеверная, а говоришь…
— В каком-то смысле суеверней, чем вы, в сто раз. Но я вам завидую.
— Мне?
— Да-да, вам. Завидую, что вы вот так точно и верно знаете, в чем ошибка ваша. Уверены, что знаете, и мучиться над этим вам больше не надо… Ведь всегда есть один какой-то момент, движение одно, слово, улыбка, не будь которых — и все иначе бы пошло, а? Одна-единственная какая-то мельчайшая неправильность, с какой все и идет наперекосяк. Комкается, а потом уж — ничего и ничем не поправишь… И вот остается только отыскать эту ошибку, ведь не знать ее — мучительно, и хуже нет — так и не найти, не понять, в какой момент ты ее допустила. Так всю жизнь можно промучиться, не зная, кого винить. А вам легче.
— Поняла я теперь. Это вы про то, как я горницу не домела? Так то примета, то не ошибка, то я — от счастья веник-то бросила…
— Вот, больней вы не могли возразить. Правда, правда, у вас не то…
— А у вас?
— А, давно было, давно… И все равно, знаете, продолжает во сне сниться. Вот два дня тому назад…
— Два дня?
— Да, позавчера. Снится, я будто лежу в своей комнате, дома, а во всю стену — зеркало, прямо надо мной. И только я его увидела, поняла, что не одна… А зеркало дрожит, висит криво — и дрожит. И я думаю еще, что надо его поправить, но тут оно отделяется и на нас падает. И, знаете, так мне не хочется, чтобы это мы были, что тут же вроде бы и не он со мной, а подруга. А оно упало и разбилось ровно пополам. И я заплакала, но думаю во сне: у меня же нет такого зеркала, значит, все только снится. Но плачу, будто какое-то горе стряслось, и не могу остановиться…
— А что ж плакать? Это когда наяву зеркало бьется — к плохому, а во сне, да если еще себя в нем видела…
— Видела, обоих…
— Так то к женитьбе.
— Что вы говорите?!
— Известно — к венцу.
— Нет-нет, так быть не может. Он уж… Конечно, двенадцать лет не срок, но не в том дело. Многое ведь все равно забывается, а это все я до черточки помню, сколько раз в уме перебирала, что наизусть разучила. Не знаю только, с чего начать…
— А ты не спеши. С самого начала и начинай.
— Значит, с института надо начинать, с нашей группы. С первого по третий курс мы втроем дружили: я и две подружки, обе из Сибири.
— Землячки мои.
— Тамаре удалось выйти замуж и остаться в Москве, мы с ней видимся, вторая исчезла, не знаю где, ее звали Лена, фамилия занятная — Забегалова. Обе блондинки, рослые, с крупными руками, ногами, здоровые, яркощекие, и обе несчастные, как они считали. Тайком мне завидовали, а значит — в лучших подругах ходили: они, мол, несчастные, а я счастливая.
За ними не больно ухаживали, многие мальчики мельче их были, а я — москвичка, из семьи обеспеченной, жила дома, не в общежитии, поухоженней, пооткормленней, поодетей, к тому ж отличница, комсомолка, в походы вызывалась первая, на гитаре тренькала что-то вроде «Ах, это ветер волосы взъерошил и немного платье приподнял», белиберда отчаянная, но мужики балдели, как Тамара говорила. Даже соавтором кафедрального шефа была по какой-то мелкой публикации.
И учился в нашей группе мальчик-грузин, Тенгиз, из Тбилиси, смазливый, но милый, хрупкий, вовсе не наглец, напротив, слишком даже застенчивый, имел слабость называть себя князем. Впрочем, сколько я встречала мало-мальски интеллигентных грузин, непременно княжеского рода, иначе у них не принято. Так вот, фамилия у него и вправду была благородно-медленная, на «э», сейчас не вспомню, маме моей очень нравился.
Мы с ним ходили в кино, я учила его на коньках кататься, подружки млели, завидовали, а он дальше того, что руку мою в кино пожимал, никогда не шел. Окружающих наш школьный роман с ума сводил, в походах-то все симпатии наружу, спали по-солдатски, вполвалку, поцелуи, все такое, вечера институтские тоже церемонностью не отличались, а тут — кружева, да и только. Но жениться не предлагал. И то именно, что не предлагал, что все молчаливо происходило, цветы дарил, с мамой без меня часами чай пил, пока я в походах на гитаре наяривала — сам брезглив был до неприятного, но чист несомненно, — это именно и говорило мне, что женитьба у него на уме. Причем не как выход из маминого поля зрения и платонического тупика, а всерьез, в особенном, кавказском, смысле женитьба, помню, рассказывал с грустью, что не всякие родители в Тбилиси посмотрят хорошо на брак с русской… Короче, он был влюблен.
Невестой я себя чувствовала безбоязненно. На него можно было положиться, при этом он меня никак не связывал. Отпускал на вечеринки безропотно, никому ничего конкретного я не могла рассказывать, хоть подружки, конечно, и поедом ели от любопытства, но в институте нас твердо считали парой. Это укрепляло и мой авторитет, и мою сопротивляемость в походах и на практиках. Была я, разумеется, девицей, и не то чтобы до замужества себя блюсти собиралась, но случайно, вповалку, как другие, никогда себе не позволила бы и не простила. В общем, он чем-то вроде ангела-хранителя был для меня весь третий курс, благо был похож на ангела. Тенгиз и пригласил нас в августе в Тбилиси.
Вернее, пригласить он хотел, разумеется, меня, познакомить с родителями, но одну не отпустила бы меня мама, только с подругами. Да и для меня это молчаливое жениховство было лишь игрой, развлечением. А так сложилось вполне пристойно: Тамара, Леночка и я отправляемся на море, по пути заезжаем в Тбилиси и знакомимся с родителями Тенгиза, как его сокурсницы.
Это предисловие к одному-единственному дню, утром которого мы сошли с самолета в тбилисском аэропорту. Этот день все перевернул. После уж я никогда, кажется, такой не была. Взрослей стала, уверенней, пожалуй, но такой легкой…
Впрочем, история-то банальна: у телеграфа, откуда я посылала телеграмму маме, что долетела благополучно, Тенгиз назначил свидание двум своим друзьям, чтоб девочки не скучали. Одного и звали не помню как, второго — Владик Богаевский, Владислав, Володя. Сейчас поймала себя на том, что вслух, внятно я этого имени много лет не произносила. И не рассказывала никому ничего подробно, ну, мама кое-что потом вызнала, пожалуй, еще моя подруга…
Описать его внешне? Высокий, фигура, что называется, спортивная, блондин, глаза голубые с зеленым, в сумерках темно-серые, нос прямой с горбинкой, видный парень, но ничего из ряда вон выходящего. Только рот, пожалуй. Губы не тонкие, яркие, кривятся все время нервно, мне это сначала не нравилось. Когда говорит, уголки губ начинают двигаться не одинаково, а каждый сам по себе. Сперва я приняла это за кривляние, к тому жив том, как он держал спину, голову, в том, как шевелились его пальцы, в походке мне сперва почудилось высокомерие, выпендреж попросту. Кстати, мои подружки сразу так это восприняли, что прежде всего, пожалуй, меня и насторожило. Да и Тенгиз особенно предупредительно к Владику относился, заметить это не сразу можно было, а по косвенным признакам, но я-то Тенгиза знала.
Что я имею в виду, когда говорю, что насторожилась? Сама незаурядных, отмеченных людей узнать никогда не могла, реакция моя на них была такой же, как у Тамарочки или у Леночки, раздражала нервность, необходимость напрягаться, чтобы понимать — о чем они говорят и почему делают то-то и то-то. Но тут же спохватилась: если Тамарочку этот человек отпугивает, значит, в нем что-то есть, Тамарочкины реакции были для меня как лакмусовая бумажка. А уж сходиться с Тамарой или Леночкой во вкусах я позволить себе не могла. Конечно, тогда все это подсознательно во мне происходило, это теперь могу взвесить и артикулировать. Впрочем, и после того, как я заставляла себя принять такого человека, внутри что-то продолжало сопротивляться, я как на качелях раскачивалась, уставала от этого. Был он года на два старше нас, далекий родственник Тенгиза, грузин наполовину, по матери. Его родители уехали отдыхать, квартира была свободна, и они договорились, что мы остановимся у него, а он будет ночевать у Тенгиза. В Тбилиси мы должны были провести два дня, дважды переночевать и ехать в Адлер, билеты были на руках.
Первый день помню сбивчиво. Встретились, ходили стадом по городу, Тбилиси ничем не запомнился. Ну, жарко было, платье липнет, взгляды встречных мужчин тоже липкие, масленые, преувеличенные ухаживания мальчиков то смешат, то раздражают, неловкость оттого, что почти незнакомые так убиваются, чтоб тебя ублажить. Ну, лезли вверх сперва, потом лезли вниз, все время вопрос — удобно ли будет помыться в чужой квартире, на Куру глазели, в дымном подвале средь мужиков и гама пили из бочек какую-то красную бурду, потом томились в очереди на фуникулер. Залезли — дождь пошел, слезли — снова жара. Тамарочка — мама у нее была врач-терапевт в Красноярске, жили поблизости от какой-то музейной квартиры какого-то художника — заявила, что необходимо идти в картинную галерею. Пришли, топтались перед картинками Пиросмани, у нас на лицах, судя по подружкиным, была смесь чувств: уйти нельзя, одежда жмет, под мышками сыро, но и в святость происходящего слепо веришь, изображаешь благоговение. Одно облегчение в результате: отговорили мальчиков идти в ресторан, накупили вина, фруктов на Малоканском рынке… Вот рассказываю и чувствую — не могу хоть какой-нибудь зацепки найти, чтобы объяснить, как все между нами началось. Когда вино пили, он первой мне протянул стакан, взглянул и потупился. Но это же пустяк, с этого ничего начаться не может. Еще раньше придержал за локоть на мостовой, потому что я не видела идущей машины. Но и это ерунда. Еще раньше? Но так я упрусь в то, как мы подали друг другу при знакомстве руки и назвали свои имена. Конечно, всегда есть соблазн объяснить все первым взглядом, то есть ничего не объяснять. Однако, если верить, что это все-таки объяснение и что так может быть, нужно и согласиться, что озарение в этих случаях как бы заранее подготовлено в каждом. Но в такую заведомую предназначенность никому постороннему все равно не повернуть — не поверить, не понять. Впрочем, что это я заумничала? Все просто было, хоть одним словом и не назовешь: не романчик, не интрижка, не связь, не любовь. Да как в самом деле назвать нечто без начала и конца, в горячке, в трансе, не день даже, не ночь, один удар, точку пересечения?
